Давно уже пообещал поделиться ощущениями от очередного ЖЗЛовского труда А. Варламова; но его книга о А. Платонове, разрекламированная два года назад, вышла лишь сейчас. А. Варламов небось надеялся отписаться к 110-летнему юбилею «подопечного», а тут возьми да объявись толстый «Архив А. П. Платонова» и в нем – документы, про которые биограф не подозревал. Пришлось усовершенствовать текст, задним числом втыкая изюм в булку.

Персонаж одного популярного романа был убежден, что «Пушкин писал по материалам». За Пушкина не поручусь, но профессор МГУ А. Варламов действует именно так. Хотя и уверяет, что не в фактуре, мол, счастье: «Задача биографа не искать факты, а осмысливать их» . Вот про «осмысление» и поговорим.

Будучи знаком с несколькими биографическими сочинениями А. Варламова, я, честно говоря, не ожидал сногсшибательных новаций. И неожидания оказались необмануты. Ибо ЖЗЛ-технология отработана в лучшем виде. Разводишь эти самые «материалы», подбалтываешь пересказы произведений (в данном случае платоновских), вливаешь продукты «осмысления» – и готово: больша-ая книга.

Вот был в 1920-х годах вполне известный, немолодой (Платонову годился в отцы) и честный писатель Викентий Викентьевич Вересаев. Помимо прочего, составил две биографические книги: «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». В каждой из них дан просто свод информации – перед нами как бы два полноценных мозаичных портрета. Вересаев был человеком образованным, умным и имел полную возможность заодно высказаться о Пушкине и Гоголе «лично» (уж трюизмов и пошлостей наверняка бы не наговорил). Но, видимо, скромность не позволяла – довольствовался ролью составителя.

Конкретно к нашей теме: в 1994 году была издана весьма толковая книга «Андрей Платонов: Воспоминания современников. Материалы к биографии». Воспроизвести бы ее сейчас в расширенном виде, добавив новые документы, осовременив комментарии, – получился бы платоновский образ куда более четкий и внятный, чем размазанная на 500 страниц «биография». Но для ударника-жэзээловца быть «просто» составителем непрестижно – ибо не с чего снимать пенки. Он фактов не ищет, он за разделение труда: одни по крупицам добывают информацию, раскапывают документы, годами сидят в архивах, разбирают рукописи и т.п. – другие вдохновенно загребают жар чужими руками, не стыдясь называться «историками литературы» (так А. Варламов поименован в аннотации).

Впрочем, даже жизнописец-многостаночник стремится, чтобы было как у больших. Самый надежный способ – разделить ответственность с кем-нибудь поглавнее. На школьных учебниках ставят гриф «Допущено» или «Рекомендовано»; а тут все открывается специальной нижайшей благодарностью генеральному платоноведу Н.В. Корниенко – притом «члену-корреспонденту», «заведующей» и «руководителю»; да еще по всему тексту рассыпаны реверансы в ту же сторону. Видимо, надо понимать так, что на книгу дано «добро» из Института мировой литературы РАН и А. Варламов во весь голос заменяет тамошнюю Платоновскую группу. Поздравим академическую науку с очередным приобретением.

Индивидуальный стиль автора книги вполне характерен: «затеривается», «мемуар», «пиша», «усомневается», «зашкаленность», «обворажает» и т.п. Доктор филологических наук не знает разницы между словами «топоним» и «топос», «инвариант» и «вариант», используя их как синонимы; а слово «воздухоплавательница» употребляет в значении «парашютистка». Свежо смотрятся философ «Веннингейнер» и «фильм Ланса фон Триера “Довгиль”».

Как положено профессиональному литератору, А. Варламов излагает вязко и громоздко. А мелькающие в волнах многословия небанальные обороты вызывают, пожалуй, не те чувства, на которые рассчитывал автор:

 «Революционная взвесь, которая насыщала, питала, в хорошем смысле этого слова замутняла и бродила в его прозе…»;

«…если говорить о ранней платоновской эротике, то именно образ девичьих грудей как самого сильного чувственного переживания встречается в ней чаще всего»;

 «…складывалась его жизнь, рано высказавшая себя в слове и почувствовавшая необходимость в том, чтобы это слово было услышано»;

 «…автору “Епифанских шлюзов” пришлось заплатить самой дорогой московской ценой – квартирным вопросом»;

«…шансов погибнуть <…> у Пухова выше крыши»;

«В “Реке Потудани” естественной причины для мужской слабости героя нет»;

 «Если проводить параллели с физическими приборами, то Платонов был сейсмографом (другие писатели – термометрами, барометрами, тахометрами, спидометрами, флюгерами)»;

«…машинизированные (это значит перепечатанные на машинке. – Е.Я.) рукописи “Котлована”»;

«носил под сердцем глубокую веру в лучшего человека с мозговым приростом»;

«молодая голландская шмара»;

 «Они звали за собой и ставили вопросы, куда и зачем идут»;

 «…были заочно знакомы по крайней мере односторонне»;

«…в редакции сочли, что бомба будет круче…»;

«…если позволить себе нехитрый каламбур, можно так сказать: была ближняя плоть – стала крайняя, с которой чуткие большевики известно что сделали»;

«…в конце рассказа она утешена, а ее тоска утолена. Возможно потому, что молодая женщина беременна, хотя никаких прямых указаний на это, ни даже намеков в тексте нет»;

«Андрей Платонов по-прежнему играл за команду современных ему читателей».

И это далеко не все. Сожалею, что первостатейный член Союза российских писателей А. Варламов не отважился на тотальную стилистическую игру и не пожертвовал семантикой ради чистого искусства – на этом пути он бы многого достиг. Ибо подчас возвышается до бездонных парадоксов: «Почему его не уничтожили при жизни?» А кое-где в тексте мерцают подлинные перлы, которых сам Платонов не постыдился бы: «Симон Сербинов <…> овладевает на могиле своей матери телом Сони Мандровой, а потом приходит в Чевенгур и обретает в нем конец». Просто и вместе с тем загадочно.

Кстати об обретении конца. Нельзя сказать, что автор книги совсем уж не заботится о читательском внимании – во всяком случае, прибегает к испытанным средствам его возбуждения. Так, А. Варламов аккуратно процитировал все имеющиеся в записных книжках Платонова матерные записи. Посмаковал сексуальные мотивы в его произведениях – не забыв отметить и девиантные эксцессы в повести «Епифанские шлюзы» (но, как обычно, ничего толком не объяснил, шалунишка). Наконец, в гламурно-вуайеристском стиле вторгся в интимно-творческую сферу: «Андрей Платонов приехал в Тамбов без семьи, но не один. Он приехал туда сопровождаемый, конвоируемый долго молчавшей и терпевшей все его инженерные измены Музой, которой посторонние, беспорядочные связи и сумасбродные проекты ее подопечного <…> вконец надоели. <…> …В холодной комнате он писал и боялся закончить, остаться один, без своей волшебной, но так остро ощущаемой им подруги»; «Некогда молодая, ревнивая, а теперь набравшаяся опыта Муза относилась к своему любовнику с большим пониманием и терпением». Прямо-таки вариация на тему «Романтической истории» М. Зощенко: «Муза ему долго не давалась, а когда далась, то поэт просто удивился от того, что у него с ней получилось».

Не чужд А. Варламову и незатейливый голливудский саспенс. Например, выдуман мрачный «двойник», якобы сочинивший за Платонова повесть «Котлован»: «“Котлован” был написан в “соавторстве”. Вторым и решающим автором был платоновский двойник»; «Вот кем написан “Котлован”: человеком с мертвыми бесслезными глазами, гениальным сторожем, евнухом и узником платоновской души. Сатаной его мысли, русским Босхом, изобразившим картину страшного суда или вернее зловещей пародии на Страшный Суд, который вершит не милосердный Господь, но Его противник, и где все – и грешники, и праведники идут одной дорогой, потому что Бога больше на русской земле нет». Вполне характерный способ «осмысления» – наматывать звонкие фразы, ничего не объясняя. Вместо того чтобы всерьез поговорить о писательском своеобразии А. Платонова, куда легче написать, например, этакое: «Платонов гораздо более, чем Булгаков – писатель мистический. Может быть, самый мистический в нашей литературе». Что это значит? А не важно; главное – провозгласить.

Вот и дошли, так сказать, до самой сути. Скучно читать даже не потому, что толсто и местами косноязычно, а потому, что непонятно – о чем, собственно, речь.

Мне почему-то кажется, что «пиша» про «замечательного человека», нелишне объяснить, чем он, собственно, замечателен и, так сказать, велик в мировом масштабе; вне этого биография как жанр лишена смысла. Заклинания про то, что в Платонове, мол, нашла выход «чудовищная энергия, которая скопилась в России на рубеже веков и искала, в ком воплотиться», – это, конечно, хорошо и не вызывает возражений. Каждый человек существует в «своем» времени, и в творчестве Платонова (как и иных литераторов 1920–1940-х годов), разумеется, отразились тогдашние невзгоды и катаклизмы. Однако великие художники потому и остались в вечности, что писали «сквозь время» и «сквозь строй» – не игнорировали эпоху, но превзошли, «сняли» ее, воплотив во вневременных формах. И для всех, кто читал Платонова, его творчество никак не может ограничиваться конкретно-исторической, сугубо «российской» проблематикой. В том и состоит платоновский феномен, что узнаваемые реалии отечественной действительности начала XX века оказались выведены на уровень поистине космического масштаба, обрели всечеловеческое – если угодно, ноосферное звучание.

А в книге А. Варламова встречаем постоянные попытки затолкать Платонова в «его» эпоху. Автор склонен интерпретировать платоновские фабулы сугубо жизнеподобно, игнорируя «иносказательность», символичность, вневременность каждого персонажа и любой ситуации. Похоже, А. Варламов считает Платонова писателем-реалистом – во всяком случае, осуждает попытки отнести его творчество «к поэтике сюрреализма, авангардизма, модернизма, абсурдизма и пр.» Доведись «осмысливать» С. Кржижановского, Д. Хармса, К. Вагинова или А. Введенского – небось и про них сказал бы то же самое…

Ни для кого не секрет, что завораживающее (хотя на некоторых, напротив, резко негативное) впечатление производит прежде всего неповторимая стилистика Платонова – его уникально «неправильный» и бездонно афористичный язык. В этом небывалом «расплаве» практически все слова лишаются привычных значений, переходят в «мерцающее», «виртуальное» состояние. Читательскому сознанию приходится барахтаться, ища берегов; и, цепляясь сначала за привычные координаты, мы вскоре понимаем, что «жизнеподобных» мотивировок недостаточно, они оказываются «тощими» и наивными. Однако платоновский биограф упорно застрял на первичном этапе «осмысления» – А. Варламов сводит платоновские произведения к рефлексам личной биографии и окружающей реальности. Между тем, анализировать Платонова сугубо «от фактуры» бессмысленно, неплодотворно: такой подход не позволяет понять специфику устойчивых образов (как сейчас модно говорить – концептов) в его произведениях.

Приведу лишь один пример. А. Варламов с удовольствием употребляет слово «народ», которое нередко встречается и в текстах Платонова. Чтó оно означает – не в нашем сегодняшнем (хотя это тоже небезынтересно), а в платоновском дискурсе? Народ – понятие сословно-классовое? этнокультурное? универсально общечеловеческое? биологически-природное? метафизически-духовное? И то, и другое, и прочее. При взаимной противоречивости версий, ни одна из них не может быть отвергнута – в этом и состоит загадочный смысловой механизм прозы Платонова. Здесь, помимо традиционной для эпохи идеологической коллизии «верхов» и «низов», актуальны, например, идея «вненационального» единства всех людей, идея биологического тождества всех живых существ – и даже идея физического единства почвы (т.е. грунта в буквальном смысле) и человека (за недостатком места не могу объяснять подробно). Стало быть, «народ», по Платонову, не только социальные «низы», но и всё человечество – и все живые существа (в том числе черви и деревья) – и, например, кладбищенский прах, в который перешли некогда жившие люди. Поэтому когда, допустим, герой рассказа «Старый механик» заявляет, что без него, Петра Савельича, «народ не полный» – мы должны иметь в виду, что в масштабе платоновского творчества эта сентенция звучит отнюдь не банально «демократически», как ее трактует А. Варламов, а имеет глубочайший подтекст. Притом в рассказе говорится: «Семья Петра Савельича была небольшая: она состояла из него самого, его жены и паровоза серии “Э”, на котором работал Петр Савельич». То есть в состав «народа» включены еще и машины, и это не фантазии и не пустые метафоры. Воплощенный неповторимым языком платоновский художественный мир устроен вполне загадочно и не поддается «традиционному», школьному анализу. Поэтому предложенное А. Варламовым наивно-реалистическое «осмысление» оказывается малоэффективным.

Будем называть вещи своими именами. По большому счету, перед нами не биография «замечательного человека», а просто база данных о Платонове. Сколько фактов ни выкладывай, картинка остается двумерной, плоской – «ЗD-эффекта» не возникает, личность героя с книжного листа не восстает. Выражаясь в духе самого А. Варламова, он создал «двойника» – из кучи фактов и цитат слепил недействующую модель писателя Платонова. Вспоминается роман «Приглашение на казнь»: «…он долго бился над затейливыми пустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц, – тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других, например: застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол». Однако набоковский Цинциннат пародировал мертвую литературную мифологию – а современный биотаксидермист вдохновенно набивает литературные чучелки, надеясь, что выйдет «по-взрослому».

В общем, нормальная «троечная» книжка. Свистнуто, не спорю. Как говорил один из современников Платонова – «так… ничего… морковный кофе». Впрочем, я не разобрал: с молоком или без.

 

www.openspace.ru (16 марта 2011 г.)