МИСТЕРИЯ АНАТОМИЧЕСКОГО ТЕАТРА
(Рассказ «Голубь и горленка» – возвращаясь к теме
«Платонов и Заболоцкий»)
Рассказ «Голубь и горленка», насколько нам известно, не был предметом филологического анализа; поэтому целесообразно сначала рассмотреть его как художественное целое, проследив также некоторые связи с макроконтекстом платоновского творчества; затем мы сопоставим этот рассказ с некоторыми произведениями современной Платонову литературы.
Сюжет «Голубя и горленки» актуализирует ряд «классических» историко-культурных ассоциаций. Образ голубя над горящими домами напоминает эпизод «Повести временных лет»: в 946 г.
1
княгиня Ольга отомстила древлянам, «вернув» им полученных в качестве дани голубей и воробьев, к лапкам которых был привязан подожженный трут, из-за чего древлянский город Искоростень сгорел (ЛЛ 1997, с. 61). В рассказе ситуация диаметрально противоположна: голуби не причина, а косвенные жертвы пожара
2
; и если в летописи жена мстит за мужа (Игоря, убитого древлянами
3
), то у Платонова голубь умирает вслед за «хозяйкой» – рассказ написан об иссякающем в мире «душевном» женском начале.
Вместе с тем реализованный в «Голубе и горленке» любовный сюжет можно рассматривать как вариацию известного стихотворения И. Дмитриева «Стонет сизый голубочек…» (1792), персонаж которого «сохнет неприметно» от тоски по улетевшей возлюбленной; в итоге голубка возвращается
4
, однако голубь уже мертв: «…не проснется милый друг»
5
(Дмитриев 1967, с. 129). При известном мотивном сходстве проблематика платоновского рассказа, разумеется, иная, чем в сентименталистском стихотворении – сюжет «Голубя и горленки» символичен, и любовь трактуется не столько в эмоционально-психологическом, сколько в онтологическом и экзистенциальном смысле.
Другое достаточно известное произведение на сходную тему – стихотворение А. Мерзлякова «Ах, что ж ты, голубчик…»
6
(1806), построенное как диалог лирического героя с голубем: тот жалуется, что его голубку убил «боярский слуга», поэтому сам голубь хочет смерти; в ответ лирический герой повествует о своей судьбе, которая не менее драматична:
–
«Голубчик печальный,
Не плачь, не тужи!
Ты можешь в отраду
Хотя умереть:
Мне должно для горя
И жить и терпеть!
Голубка до смерти
Твоею была;
Мою же голубку
Живую берут,
Замуж отдают,
Просватывают»
(Песни 1988, с. 214).
Если в «Голубочке…» Дмитриева акцентируются внешние, демонстративные проявлениях души, то рассказ «Голубь и горленка» связан с поисками души как таковой; «наивно»-детская точка зрения, как нередко у Платонова («Корова», «Вся жизнь», «Железная старуха», «Никита» и др.), способствует прямой постановке философских вопросов. Душа голубя проявлена в звуке «голоса на небе» (ср. фразу старика: «Слышишь – как душа у него надрывается?»), и этим мотивирована «догадка» мальчика
7
о местонахождении души – «в горле», то есть там, где формируется голос. Слово «горленка» к этому моменту уже введено в текст, однако употреблялось в разговоре старика с героем-рассказчиком, так что мальчик его «не слышал». В финальной же фразе мальчика центральная коллизия получает окончательное оформление через каламбурную (без комического эффекта) оппозицию
«душа в горле»
vs
. «душа в горленке»
.
В слове «горленка», по сравнению с «горлица», явственнее внутренняя форма, сильнее ассоциация с горлом
8
. С
современной точки зрения написание с буквой «е» выглядит необычным, вариант «горлинка» более привычен. Но, судя по всему, в начале
XX
в. они были равноправны – в Толковом словаре под ред. Д. Ушакова
говорится: «
Горленка, горлинка… То же, что горлица» (ТС 2001, с. 251). Некоторые исследователи усматривают в слове «горлица», помимо связи с *gъrdlo (˃
горло), звукоподражательный элемент, причем считают его более существенным (Фасмер 1986, с. 441). Однако Платонов «отсекает» ассоциацию с птичьим воркованием, акцентируя в голубе антропоморфные черты – голос «на небе» не похож на голубиный, напоминая плач или стон («Мне показалось, что это кричал какой-то кроткий мучающийся человек»
9
) и воплощая тотальное отчаяние, мировую скорбь
10
.
Мифологический мотив «души в горле»
11
реализован во многих платоновских произведениях (Дмитровская 1999, с. 111–112; Яблоков 2001, с. 303–304); напомним соответствующие цитаты:
«Ямская слобода»:
Душу… свою Филат ощущал, как бугорок в горле (2, 270).
«Чевенгур»:
–
Баба, обмотай мне горло свивальником! – с терпением произнес Завын-Дувайло. – У меня там вся душа течет! (
Платонов 1988, с. 237
).
–
Я в Дувайле добавочно из шеи душу вышиб! – сказал Пиюся.
–
И правильно: душа же в горле! – вспомнил Чепурный (Там же, с. 238).
–
При чем тут сердце, – говорил Чепурный в забвении своего усердия и медицинской веры, – при чем тут сердце, скажи ты мне, пожалуйста? Душа же в горле, я ж тебе то доказывал! (Там же, с. 310)
«Котлован»:
Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую тесноту (Платонов 1995, с. 238).
«Счастливая Москва»:
[Самбикин] …в
ынул железу из области горла и стал исследовать эти органы приборами и препаратами, выискивая, где хранится неистраченный заряд живой энергии (2, 78)
.
«14 Красных Избушек»:
Вершков
. …мне психа в горле мешает
12
(7, 164).
«Джан»:
Суфьян с охотой стал резать под горло овец и первым отпивал кровь из горловых жил, а потом нацеживал ее в миску и давал пить другим, кто хотел
(4, 167).
Чагатаев подполз к убитой птице
13
и начал есть ее горло, выщипывая оттуда перья (4, 177).
Айдым подволокла мертвую птицу и, став на колени, приложила ее горло к губам Чагатаева и стала нажимать мокнущее горло, выдаивая оттуда кровь в рот Чагатаева (4, 183).
«Река Потудань»:
Ему [Никите] приснился страшный сон… Это животное, взмокая потом от усилия и жадности, залезло спящему в рот, в горло, стараясь пробраться цепкими лапками в самую середину его души, чтобы сжечь его дыхание (4, 426)
.
«Иван Великий»:
…
Иван… с удовлетворенной яростью схватил одного противника за душу, за горло, под скулами (5, 262).
«Голубь и горленка» – своего рода кульминация данного мотива в творчестве Платонова; рассказ выделяется тем, что в нем вопрос о «местонахождении» души играет сюжетообразующую роль. «Бытовой» истории приданы черты притчи, персонажи явно символизированы: по аналогии с семантикой голубя как Святого Духа
14
горленка метафорически отождествляется с сакральным женским началом – Душой мира.
Внимание мальчика к голубю обусловлено ощущением
тождественности
судеб. Фраза «У него мать убили» намекает на ситуацию, в которой находится сам говорящий (недаром из его родственников упомянут лишь дед). По-своему мотивируя поведение голубя, мальчик видит в нем «двойника».
Характерно и возражение старика: «Не мать, а хозяйку… Одному теперь ему жить не управиться». Употребляя разговорное и, видимо, более понятное ребенку слово «хозяйка» (вместо «жена», «подруга»), дед переключает любовную историю в «бытовой» план. Но идея гибели небесной «хозяйки» придает ситуации расширительное значение: присутствующая в данном слове семантика обладания, руководства, господства создает впечатление, что «статус» горленки выше, нежели у голубя; это особенно важно в аспекте сакральных ассоциаций.
Пытаясь отыскать в голубе душу, мальчик осуществляет «диссекцию»
15
при помощи
хлебного
ножа. С жизнеподобной точки зрения это логично – в крестьянском, тем более разоренном хозяйстве нет более подходящего «инструмента». Заметим, однако, что мальчик представлен с ножом изначально, при первом «явлении»: «Он вынес из избы хлеборезный нож и держал его в руке», – словно это неотъемлемый атрибут персонажа. Данный мотив подкрепляет сакральные коннотации: хлеб – субститут тела Христова
16
, разрезание хлеба – символическое жертвоприношение, так что мальчик наделен признаками «жреца». И если в конкретно-историческом плане хлебный нож означает скудость быта, то в
мифологическом аспекте это наиболее
«адекватный» инструмент для манипуляций с телом голубя.
Пересечение антропоморфных и орнитоморфных мотивов создает предпосылку к функциональной «взаимозаменяемости» персонажей: мать и отец мальчика в действии не участвуют, но их символизируют голуби
17
. В плане сакральных ассоциаций «мирный житель-старик» и две птицы словно представляют «семью» мальчика – чей образ поэтому соотносится с мифологемой Сына Человеческого. Сравним сходную логику в платоновском эссе «Душа мира» (1920), где обычные, «земные» человеческие отношения предстают в сакрализованном виде: «Женщина… питает человечество. Она сводит небо на землю»; «дитя – владыка мира»; «Последний ребенок женщины – ее Великий Сын искупит мир и себя» (Платонов 2004, с. 47–48).
Пространство в «Голубе и горленке» тоже связано с евангельскими коннотациями. В начале рассказа читаем: «Деревня Бельдяшки жила в три конца по длинным отвершкам долгой балки».
Диал
. отвершек – «одна из вершин, развилка вершины» (Даль 1979, с. 714); таким образом, овраг в плане имеет
крестообразную
форму. К тому же когда герой-рассказчик оказался в деревне, «избы ее почти все горели пламенем» – при всей катастрофичности ситуации это соответствует «софийной» символике горленки, летающей над пожаром: так, на
новгородской иконе второй половины
XV
в. София – Премудрость Божия изображена в виде ангела огненного цвета с двумя крыльями и Христос представлен не младенцем, а в виде огненного ангела (см.: Православный календарь, эл.). Соответственно, «пожарные» мотивы платоновского рассказа имеют сакральный подтекст.
Примечательно, что празднование иконе Софии Новгородской происходит 15 августа
18
; обратим внимание на вторую фразу рассказа: «Помню, в
августе
месяце мы… заняли деревню Бельдяшки». Городок Кромы
19
, вблизи которого она находится, был
о
свобожден 6 августа 1943 г.
20
; Платонов, не называя
конкретной даты, расширяет аллюзийный потенциал фабулы.
Мир, изображенный в рассказе, сугубо «мужской»: из четырех действующих персонажей (три человека и голубь) все мужского пола; единственная «женщина» – горленка – убита (и, по-видимому, такова же участь матери мальчика). Перед нами «огненная» (пожар) реальность, лишенная плодотворной, производительной способности. История «голубиной верности» – сюжет о Духе, ищущем Душу, смысл существования. Как писал
П. Флоренский
21
, «София есть Великий Корень целокупной твари… т. е. все-целостная тварь, а не просто вся… перво-зданное естество твари,
творческая Любовь Божия. <…> …Ангел-Хранитель твари, идеальная личность мира» (Флоренский 1914, с. 326).
В Ветхом Завете София – «
дыхание силы Божией» (Прем. 7:25). В платоновском художественном мире основной женский образ, восходящий к мифологеме Мировой души, Вечной женственности, онтологически двойствен: с одной стороны, содержит психейные коннотации, сочетаясь с воздушными, ольфакторными (обонятельными) и тому подобными «невещественными» мотивами; с другой – актуализирует природно-«плотское», телесно-производительное начало.
«Эфирный тракт»:
–
Тебе, Егор, влюбиться надо! – говорили ему друзья. – Эх, напустить бы на тебя хорошую русскую девушку, у которой коса травою пахнет!.. (2, 92)
В мае был день рождения Валентины Кроховой. <…> Она убрала стол, в комнате пахло жимолостью, полем и чистым телом человека (2, 92)
.
«Епифанские шлюзы»:
Неукоснимо ты права, маленькая Мери… Я помню даже то, как ты травою пахла (2, 99).
«Ямская слобода»:
Теслин писал церковные иконы, но, веря в бога, он не верил в животворящую силу своего таланта. Поэтому готовую доску – для божественного изображения – он не сразу пускал под кисть, а сначала троекратно прикладывал к животу своей жены и троекратно же произносил нараспев:
Пропа́хни жизнью.
Пропа́хни древом.
Пропа́хни девой… (2, 246)
«Чевенгур»:
Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос (Платонов 1988, с. 96)
.
Дванову почудился запах увядшей травы, он вспомнил прощание с жалкой, босой полудевушкой у забора (Там же, с. 126).
Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни. Он не знал, что подобно Розе Люксембург в памяти Дванова пахла Соня Мандрова (Там же, с. 148)
.
«Город Градов»:
«–
Соня, – сказал ей Бормотов, не взирая на нее, а узнав по запаху и иным косвенным признакам» (2, 141).
«Счастливая Москва»:
Так же пахла Честнова когда-то вблизи него, природой и добротою (4, 56).
«Джан»:
Он танцевал в саду, освещенном электричеством, с большой, выросшей Ксеней, в летнюю ночь, пахнущую землей, детством (4, 189).
«Технический роман»:
Понюхав Лиду около шеи, Душин подумал безумную мысль, что от нее пахнет свободой, водою озер и травяным ветром бегства в степи (2, 463).
«Еще мама»:
Артем исподволь поглядел на учительницу… …пахло от нее так же, как от матери, теплым хлебом и сухою травой (6, 174).
«Семья Иванова»:
Позже Иванов признавался себе, что волосы Маши пахнут, как осенние павшие листья в лесу, и он не мог их никогда забыть… (5, 418)
Иванов вспомнил еще запах Маши, как пахли ее волосы; но они пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова тревожной жизнью (5, 421).
Плохо, что он много старше этой дочери пространщика, у которой волосы пахли природой (5, 437)
.
В связи с последними примерами отметим, что в отличие от присущего женщинам флорального, «природного» запаха герой «Возвращения» Иванов олицетворяет огненное начало (Ливингстон 2000, с. 115) – пахнет «теми чистыми веществами, которые
произошли от огня или сами могут родить огонь» (5, 417): эта «стерильная» чистота несовместима с идеей органической преемственности, жизни в широком смысле. Такая же «огненная», противостоящая женской природе атмосфера господствует в рассказе «Голубь и горленка».
По словам старика, душа голубя пребывала «вне» его тела – в горленке, так что ее смерть – смерть его души. Не «обнаружив» в голубе душу, мальчик, мыслящий ее как нечто осязаемое, соглашается, что дед прав; при таком понимании голубь вообще неодушевлен – «одна говядина»
22
. Эта «наивная» точка зрения не тождественна авторской позиции; однако гротеск придает теме дополнительную остроту. В художественной системе рассказа вопрос о «физическом» местонахождении души может быть переформулирован так:
уцелела
ли душа, в состоянии ли она воскреснуть,
способна ли возобновиться полноценная жизнь после смерти любимого существа и разрушения привычного мира? На это намекает фраза старика: «Не всякое горе сносится».
Текст «Голубя и горленки» открывается оптимистичной, но парадоксальной фразой героя-рассказчика: «На войне я видел много доброго дела». Смысл этих слов не вполне понятен даже по завершении рассказа – неясно, какие именно события названы «добрым делом». Можно предположить, что имеется в виду возобновление жизни на освобожденной территории (восстановление деревни и пр.). Однако речь об этом идет вначале; дальнейшие же события заставляют задуматься о сущностных проблемах, в частности о том, сколь губительна утрата объекта любви (и тем самым – собственной души). С учетом двойничества мальчика и голубя можно сделать вывод, что произведенная ребенком «диссекция» имеет символический смысл: речь идет о
поисках души в самом себе
.
Результат этих «поисков» парадоксален. В традиционном понимании душа –
персональная
сущность
человека, обусловливающая его экзистенциальную неповторимость, своеобразие личности. Однако из рассказа «Голубь и горленка» как раз следует, что душа не «персональна»: она существует
между
личностями
как основа (причина и следствие одновременно) их связи; для любящего душа заключена в любимом и требует «соучастия» обоих. Это вполне соответствует специфике платоновского художественного мира, характеризующегося крайней сложностью субъект-объектных отношений.
Завершая анализ, упомянем два небольших текста, созданных старшими современниками Платонова и тематически перекликающихся с «Голубем и горленкой». Первый – рассказ Ф.
Сологуба «Баранчик» (1896): история о том, как в деревне с примечательным названием Хотимирицы четырехлетняя Аниска, играя с трехлетним братом Сенькой в «баранчика» (дети видели, как на Ильин день отец резал барана), хлебным ножом перерезает ему горло – фигурально говоря, приносит в жертву, словно агнца
23
. Затем Аниска от страха прячется в печь, где сложены дрова; не заметив этого, мать разжигает огонь, и девочка тоже погибает. Финал рассказа:
И вознеслись к Господним райским вратам Сенькина душа и Анискина душа. Смутились ангелы, и проливали они слезы, светлые, как звезды, и не знали, что им делать. Предстал перед Господом Анискин ангел и с великим сокрушением воззвал:
–
Господи, врагу ли отдадим младенца с окровавленными руками?
Искушая ангела, спросил Господь:
–
На ком же та невинная кровь?
Отвечал ангел:
–
Да будет на мне, Господи.
И сказал ему Господь:
–
Проливающие кровь искуплены Моею кровью, и научающие пролитию крови искуплены Мною, и тяжкою скорбию приобщаю людей к искуплению Моему.
Тогда впустили ангелы Аниску и Сеньку в обители светозарные и в сады благоуханные, где на тихих травах мерцают медвяные росы и в светлых берегах струятся отрадные воды (Сологуб 1909, с. 207–208).
В сюрреалистическом сюжете парадоксально варьируется завет Христа: «…
если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»
(Мф. 18:3).
Столь же важен евангельский подтекст в миниатюре И. Бунина «Пожар»
24
(1930):
Богатый мужицкий хутор.
Загорелось, когда кончали ужинать, темным и сухим осенним вечером.
Зажгли какие-то злодеи с гумна, и на нем все сгорело. Но ригу сыновья хозяина отстояли.
Хозяин, огромный, толстый мужик, все время сидел на крыльце избы неподвижно. На гумне был ад – там бешено орали и гасили огонь его сыновья и бабы. Он же только глядел, как странно и светло был озарен весь двор красным полымем,
как блистал алым зеркалом пруд и розовыми трепетными клубами стояли над двором в высоком небе облака, освещаемые исподу. Он все говорил – очень спокойно:
–
Бог дал, бог взял. Мне это все равно, я этого не чую и не чувствую.
Когда же все догорело, потухло, стал рыдать и рыдал не переставая сутки, лежа вниз лицом в риге возле ворот, на старновке. В темноте, в дыры ворот, сверкали на ней алые пятна солнца и ходил, ковылял одинокий белый голубок, опаленный на пожаре (Бунин 2006, с. 334).
Вследствие жизненной катастрофы герой рассказа внезапно начинает «чуять» и «чувствовать» Бога – во фразеологизме «бог взял» глагол утрачивает привычный смысл («отнял»), обретая значение «овладел, объял». Мир переживает сошествие Святого Духа: алый (словно пожар во вселенском масштабе) свет, проникший в темноту, и «опаленный», но все же белый голубь
25
– признаки достаточно явные. Судя по всему, в рассказе «реализованы» слова Иоанна Крестителя о грядущем Спасителе: «Он будет крестить вас Духом Святым и огнем;
лопата
Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым»
26
(Мф. 3:11–12).
Ограничимся сказанным и не станем углубляться в анализ произведений Сологуба и Бунина. Обратимся к другому тексту – написанному человеком платоновского поколения десятью годами раньше «Голубя и горленки». Поэма Н. Заболоцкого «Птицы» – одна из «частей» возникшей в начале 1933 г. своеобразной трилогии, включающей также поэмы «Деревья» и (не дошедшую до нас) «Облака» (Лощилов 2008, с. 150).
В то время, когда создавался рассказ «Голубь и горленка», автор «Птиц» находился в лагере. Платонов был на свободе, но и в его жизни лагерная тема занимала важное место: в начале 1943 г. умер сын писателя, ранее проведший около двух с половиной лет в заключении
27
. Письма Платонова к жене с фронта летом–осенью 1943 г. показывают, что мысли о сыне преследовали его неотступно
28
. Неудивительно, что сюжетообразующий для «Голубя и горленки» мотив «контакта» ребенка с потусторонним миром реализован во многих платоновских произведениях конца 1930-х – начала 1940-х гг. («На заре туманной юности», «По небу полуночи», «Алтеркэ», «Железная старуха», «Избушка бабушки», «Никита» и т. д.).
Вряд ли правомерно утверждать, что рассказ «Голубь и горленка» написан под прямым воздействием поэмы «Птицы»; к
тому же неизвестно, был ли Платонов с ней знаком
29
. Учтем, однако, что в начале 1930-х гг. они с Заболоцким находились в сходной ситуации: вскоре после кампании против «Впрок» состоялся разгром «Торжества земледелия». Нападки на Заболоцкого не могли не напомнить Платонову обвинения, которые двумя годами раньше звучали по его собственному адресу; претензии к ним обоим – не только идейные, но, что особенно важно,
стилистические
– были сходны. Вот лишь несколько примеров:
|
«ВПРОК»
|
«ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ»
|
|
А. Фадеев.
«Об одной кулацкой хронике»:
«Платонов постарался прикрыть классово враждебный характер своей “хроники” тем, что облек ее в стилистическую одежонку простячества и юродивости»; «всех строителей колхозов Платонов превращает в дураков и юродивых» (Красная новь. 1931. № 5–6. С. 206–207).
А. Селивановский.
«В чем “сомневается” Андрей Платонов»
: «…Платонов есть
анархиствующий обыватель
, все более отчетливо превращающийся на деле в
литературного подкулачника
. Юродствуя и кривляясь, он дал себе правильную характеристику. <…> …убогое утомительное, повторяющее себя юродство – таков стиль произведения, именуемого “Впрок”» (Литературная газета. 1931. 10 июня).
|
В. Ермилов.
«Юродствующая поэзия и поэзия миллионов»:
«
Одною из масок, надеваемых классовым врагом, является шутовство, юродство. <…> Представителем такого юродства в поэзии является Н. Заболоцкий
»
;
«
основной прием его поэзии – низвести все на уровень сплошной ерунды, спрятать сущность своей поэзии во вселенской чепухе
» (Правда. 1933. 21 июля).
Е. Усиевич.
«Под маской юродства»:
«…
смысл и направленность его ломки ритма, его юродско-детских нарочито неуклюжих оборотов и словосочетаний придется искать… в его собственной классовой позиции»; «Заболоцкий… развил враждебную пролетариату идеологию… Он сделал это под маской юродства и формалистических вывертов»
(Литературный критик. 1933. № 4. С. 85, 89–90).
С. Розенталь.
«Тени старого Петербурга»
: «Его юродствующая поэзия имеет определенный кулацкий характер» (Правда. 1933.
30 августа).
|
|
Н. Замошкин.
Выступление на вечере в ВССП 1 февраля 1932 г.
: «Все произведения Платонова заражены чисто литературными архаизмами, звучащими подчас модернистически» (Андрей Платонов 1994, с.
306).
|
О. Бескин.
«О поэзии Заболоцкого, о жизни и о скворешниках»:
«А настоящее, конкретное, реальное? Это Заболоцкого не касается: он “будетлянин”»; «…я прохожу мимо его любви к славянской архаике, демонстрирующей как бы нарочитый языковый уход от духа современности» (Литературная газета. 1933. 11 июля).
|
Мотивное сходство поэмы Заболоцкого и платоновского рассказа очевидно: в первой части «Птиц» речь идет об анатомировании голубя лирическим героем в присутствии мальчика-ученика и множества птиц – зрителей
30
и помощников; затем птицы съедают останки голубя, а лирический герой с учеником едят «мясо коровы»
31
(у Платонова мальчик называет тело голубя «говядиной»
32
). В составленной для НКВД и представлявшей собой банальный донос на Заболоцкого «справке» (1938) критик Н. Лесючевский отозвался о поэме так: «Это – несомненно, аллегорическое произведение. В нем рисуется (с мрачной физиологической детализацией) отвратительное кровавое пиршество птиц, пожирающих невинного голубка»
33
(Лесючевский 1989). Однако негодование сентиментального стукача могло быть куда сильнее, если бы он осознал, что анатомированию в поэме подвергнута
живая
34
птица.
Лирический герой «Птиц» наставляет ученика: «Голубя навзничь рукой опрокинь». В платоновском рассказе слово «навзничь» характеризует безжизненную позу: «Меж босых ног мальчика лежал навзничь мертвый голубь»; у Заболоцкого же птицу привязывают, «чтоб… тело не двигалось больше», – судя по всему, оно на это способно. Такое же впечатление вызывают слова
«
Разрезанный ножиком острым, / голубь больше не птица и вместе с подругой на крышу / больше не вылетит он
35
»
и приглашение зрителей-соучастников к трапезе: «
То, что вверху ворковало, / пусть вам на пользу послужит».
Логично предположить, что «переход» от жизни к не-жизни совершился «на наших глазах» (хотя сам голубь в течение всей сцены никак себя не проявляет, о его реакциях не говорится). Выражаясь специальным языком, перед нами не диссекция, а
вивисекция
; причем этот мотив, судя по всему, обусловлен
временем
создания «Птиц».
Поэма писалась весной 1933 г.
36
, накануне тридцатилетия Заболоцкого (родился 24 апреля [7 мая]), и носит «юбилейный», «ретроспективно»-итоговый характер: доминирует идея завершенного круга жизни, «заката»
37
. Характерно, что автор сперва посвятил «Птиц» памяти отца (умершего в 1929 г.), дополнительно подчеркнув таким образом связь между началом и «финалом» собственной жизни
38
. Это важно отметить, поскольку в те самые дни 1903 года, когда Н. Заболоцкий был практически «готов» появиться на свет, научная общественность в России бурно обсуждала тему
вивисекции
. Основные события происходили в Петербурге – городе, который в 1920-х – 1930-х гг. станет для Заболоцкого родным.
Инициатором дискуссии была баронесса В. Мейендорф, председательница Российского общества покровительства животным (Берегой 2007). 19 апреля 1903 г. она выступила на конференции Военно-медицинской академии с докладом «О вивисекции как возмутительном и бесполезном злоупотреблении во имя науки». Для ответа баронессе ученые сформировали комиссию, выводы которой оказались однозначными:
-
1.
Основное положение доклада, заключающееся в утверждении, что опыты над животными ничего не дали и дать не могут науке и жизни, а потому бесполезны и даже вредны, глубоко ошибочно и объясняется полным незнакомством составительницы доклада с тем предметом, о котором она столь решительно судит.
-
2.
Предложение доклада – поставить производство научных опытов в университетах, академиях и т. д. под контроль членов Общества покровительства животным – не только унизительно для науки, но и опасно для общественного блага (Павлов 1952, с. 225).
В аспекте нашей темы важно, что к заключению комиссии было приложено особое мнение одного из ее членов И. Павлова
(будущего академика и директора Физиологического института в Ленинграде
39
), заявившего:
Когда я приступаю к опыту, связанному в конце концов с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа. Когда я режу, разрушаю живое животное, я слышу в себе едкий упрек, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный механизм. Но это переношу в интересах истины, для пользы людям. А меня, мою вивисекционную деятельность предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе с тем истребление и, конечно, мучение животных только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания. Тогда в негодовании и с глубоким убеждением я говорю себе и позволяю сказать другим: нет, это – не высокое и благородное чувство жалости к страданиям всего живого и чувствующего; это – одно из плохо замаскированных проявлений вечной вражды и борьбы невежества против науки, тьмы против света (Там же, с. 226).
Явное возмущение ученого вызывают тощие тезисы тех, кто, спекулируя «гуманностью», неспособен постигнуть подлинный драматизм ситуации, в которой находится естествоиспытатель, вынужденный в силу высшего гуманизма превозмогать в себе «человеческое».
Однако на этом фоне фабула поэмы Заболоцкого тем более парадоксальна: вивисекция здесь, в сущности, самоцельна, в действиях лирического героя нет очевидного практического смысла. Вначале намечена «учебная» задача – «
строение голубя… узнать»; в итоге же констатируется неспособность найти источник жизни. По сравнению с платоновским
мальчиком герой «Птиц» поступает более логично, «по-взрослому»: искать душу имеет смысл в
одушевленном
, то есть живом существе. Но результаты в обоих случаях одинаковы
40
. И, подобно платоновскому рассказу, образ голубя у Заболоцкого придает ситуации символический смысл: перед нами сюрреалистическая метафора отношений разума и бытия.
С «юбилейным» характером поэмы связано двойничество лирического героя и мальчика. Оно имеет, так сказать, «регрессивный» характер: учитель «умаляется» до степени ученика, демонстрируя свою несостоятельность в качестве демиурга («
Бессильна рука человека – / то, что однажды убито, – она
воскресить не умеет»
41
), то есть, несмотря на «умудренность», расписывается в «невзрослости»; далее,
в финале поэмы, герой видит себя ребенком и просит рассказать ему сказку.
Таким образом, мотив инициации
42
двусмыслен: если в обыденно-профессиональном (то ли исследовательском, то ли прозекторском) плане лирический герой и мальчик, по-видимому, преуспели, то в аспекте духовно-«мистическом» потерпели (ожидаемое) фиаско. Заметим
, что ученик не принимает участия в прогулке с птицами и его отсутствие никак не объясняется. С содержательной точки зрения это логично: в заключительной части поэмы доминирует тема личной смерти, которая мальчика «пока» не касается. Но возможно и иное объяснение: лирический герой сам «вернулся» к детскому состоянию, так что образы взрослого и ребенка взаимно «аннигилировали» – проводы птиц (движение
вслед
за ними) означают выход во вневременной хронотоп, где формальный возраст не имеет значения.
Готовясь к операции, лирический герой созывает птиц в качестве
свидетелей
того, что его «жертва… не кровава». Утверждение явно противоречит фактам, но, возможно, подразумевает, что действия героя не являются жертвой в принципе, не имеют символического характера. Тем самым он вступает в скрытую полемику с Ветхим Заветом, одобряющим кровавые жертвы, в частности ритуальное убийство голубей
43
. Характерно, что в поэме подробно описана поза привязанного голубя: растянутые к углам доски
44
крылья и лапы образуют
крестообразную
фигуру. Отрицание идеи кровавой жертвы вводит оппозицию ветхозаветной и новозаветной парадигм и, соответственно, двух модусов отношения к голубю
45
. Коллективная трапеза, во время которой съедается его тело, ассоциируется с причастием, но характерно, что лирический герой и ученик не участвуют в «ритуале», потребляя мясо другого живого существа (которое в художественном мире Заболоцкого тоже играет важную роль
46
).
Для лирического героя поэмы не существенны «статусные» различия между различными представителями фауны, не актуальна антропоцентричная иерархия зоологических видов. Он считает птиц существами «высшими» по отношению к человеку – как в прямом, так и в переносном смысле:
Скуден мой разум, ногами к земле пригвожденный,
вы же по воздуху, чистые птицы, парите.
Ястребом быть я хотел бы, но тонки и немощны руки,
соколом быть я хотел бы, но тело летать не умеет,
был бы орлом я, но вместо орлиного клюва
мягкий мой рот в бороде шевелится косматой.
Птицы, откройте глаза мне! Птицы, скажите – откуда
вы появились? Какую вы носите тайну?
Как разгадать мне кукушки таинственной время,
азбуку ворона, голубя
47
счет и гербовник?
С учетом орнитоморфных интенций лирического героя можно сказать, что заглавие поэмы обретает расширительное значение – речь идет не только о птицах в зоологическом смысле слова. Конечно, герою не суждено испытать «метаморфозу» (по крайней мере, в земных условиях), но из эпизода проводов следует, что разница между человеком и птицами не фатальна
48
. «Большой вечереющий лес» ассоциируется с мифическим и́реем – потусторонней местностью, куда птицы отправляются на зимовку и куда попадают души умерших
49
(СД 1995–2012, т. 2, с. 422–423). Аналогия подкреплена тем, что для лирического героя сон отождествляется с успением: «Х
одит Сон по дворам... Земля моя, мать моя, лягу –
/
скоро лягу и я в твои недра». Однако герой намерен уподобиться птицам, поэтому статичная поза, которую он готов принять (к тому же в земле), парадоксально ассоциируется с «отлётом». И характерно, что себя и малиновку он сравнивает с субстанцией еще более «летучей», чем птица:
Посмотри-ка на небо,
видишь – как летят облака? Мы с тобою, малютка,
тоже, наверно, два облачка, только одно с бородою,
с легким другое крылом – и оба растаем навеки
50
.
Как известно, Заболоцкий сперва завершил поэму фрагментом, провозглашавшим «учительную» роль разума по отношению к природе: «
Не насильник, а умный хозяин / ныне пришел человек, и во имя всеобщего счастья / жизнь он устроит твою» (Заболоцкий 1983, с. 637). «Оптимистичный» вывод противоречит общему строю произведения – думается, роль «эпилога» состояла лишь в том, чтобы по возможности смягчить подозрения цензоров и нападки критиков (впрочем, при жизни автора поэма так и не была опубликована). Сходные идеи звучали и в произведениях Платонова 1930-х гг.
Однако окружавшая их реальность
не внушала особенного оптимизма насчет перспектив разума. Недаром параллельно с поэмой «Птицы» был создан платоновский рассказ «Мусорный ветер», где возникает эпизод еще более шокирующий, чем расчленение живого голубя: главный герой Лихтенберг, чтобы
накормить чужих голодных детей, варит суп из собственной ноги (7, 288). В годы войны появятся другие «антирационалистские» рассказы Платонова: «Неодушевленный враг», «Пустодушие» и пр. С ними вполне созвучно стихотворение «В этой роще березовой», которое будет написано вскоре после того, как Заболоцкого в 1946 г. освободят из заключения. Подобно поэме «Птицы» и рассказу «Голубь и горленка», важнейшее значение здесь имеют императив преодоления «бессердечного» разума, чувство общности человека и птицы, пафос их родства со всем сущим.
В качестве постскриптума
Платонова не стало в 1951 г., Заболоцкого – в 1958 г. Случилось так, что именно 1950-е годы внесли радикальные перемены в развитие «птичьей» темы. В 1952 г. в Англии был написан рассказ Дафны Дю Морье «Птицы», где образ безжалостных небесных обитателей воплощает метафору холодной войны, коммунистической угрозы
51
и вместе с тем – апокалиптических сил природы, мстящей людям: «…Нат думал о том, сколько же миллионов лет в этих жалких птичьих мозгах, за разящими наотмашь клювами и острыми глазами, копился всесокрушающий инстинкт ненависти, который теперь прорвался наружу и заставляет птиц истреблять род человеческий с безошибочным автоматизмом умных машин» (Дю Морье 1997, с. 49).
Вряд ли Дю Морье читала «Птиц» Заболоцкого, но некоторые эпизоды их произведений оказались сходны. Вот сцена птичьего «нашествия» в поэме:
Птицы! Птицы летят! Воздух готов разорваться,
сотнями крыл рассекаемый. Вот уж и солнце померкло,
крыша пошла ходуном – птицы на ней. А другие
лезут в трубу. Третьи к стеклу прислонились,
кажут мне клювы свои, давят стекло, друг на дружку
прыгают, бьются, с криком щеколду ломают.
Сравним фрагмент рассказа «Птицы»:
Из-за окон и двери доносились приглушенные звуки. Шорох крыльев, скрип когтей, скребущих по дереву, пытающихся отыскать лазейку в дом. Звук трущихся друг о друга птичьих тел, толкотня на подоконниках. И по временам резкий, отчетливый
стук, когда какая-нибудь незадачливая птица со всего маху ударялась об землю.
(Дю Морье 1997, с. 29)
52
Но при известном внешнем подобии эти произведения «разнонаправленны» в содержательном отношении, так что сопоставление возможно разве что по контрасту. По-разному сложились и их судьбы. Поэма Заболоцкого стала известна читателям лишь в 1968 г. – через 35 лет после ее создания и через 10 лет после смерти автора (рассказ Платонова пролежал в архиве вдвое дольше и напечатан лишь в 2010 г.). Рассказ Дю Морье был опубликован сразу после написания, а спустя десятилетие получил широчайшую известность: А. Хичкок воплотил его в одноименном фильме (1963). С тех пор заглавие «Птицы» обрело в мировой культуре коннотации, имеющие мало общего с тем, о чем шла речь в статье.
Новые территории. (Поэтика Андрея Платонова. Сб. 2)
М., 2015.
Литература
Андрей Платонов 1994 – Андрей Платонов: Воспоминания современников. Материалы к биографии. М., 1994.
Басинский 2005 –
Басинский П.В.
Горький. 2-е изд. М., 2006.
Белый 1995 –
Белый А.
Собр. соч. [В 9 т.] М., 1995. Т. 3.
Беляков 2003 –
Беляков С
. Гностик из Уржума: Заметки о натурфилософских взглядах Н.А. Заболоцкого // Урал. 2003. № 5.
Берегой 2007 –
Берегой Н.Е
. Из истории провала законопроекта по ограничению вивисекции в России: 1901–1906 // Вопросы истории естествознания и техники. 2007. № 3.
URL
: http://annales.info/rus/small/vivisect.htm
Бунин 2006 –
Бунин
И.А.
Полн. собр. соч.: в 13
т. М., 2006. Т.
5.
Гальковский 1916 –
Гальковский Н.М.
Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси: в 2
т. Харьков, 1916. Т.
1.
Гоголь 1951 –
Гоголь
Н.В.
Полн. собр. соч. [В 14 т. М.; Л.] 1951. Т.
6.
Даль 1979 –
Даль
В.И
. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т.
2.
Дмитриев 1967 –
Дмитриев И.И.
Полн. собр. стихотворений. Л., 1967.
Дмитровская 1999 –
Дмитровская
М.А
. Язык и миросозерцание А.
Платонова: Дис. ... докт. филол. наук. М. 1999.
URL
: http://platonovseminar.ru/docs/science/Diss_1.pdf
Дю Морье 1997 –
Дю Морье
Д
. Птицы. СПб., 1997.
Ермоленко 2003 –
Ермоленко Г.Н.
Поэмы Н. Заболоцкого 1920–1930-х годов и древнеримская философская поэзия // «Странная» поэзия и «странная» проза. М., 2003.
Есенин 1995 –
Есенин С.А
. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 1.
Заболоцкий 1983 –
Заболоцкий Н.А.
Собр. соч.: В 3 т. М., 1983. Т. 1.
Заболоцкий 1995 –
Заболоцкий Н.А.
«Огонь, мерцающий в сосуде»: Стихотворения и поэмы. Переводы. Письма и статьи. Жизнеописание. Воспоминания современников. Анализ творчества. М., 1995.
Заболоцкий Н.Н. 1995 –
Заболоцкий Н.Н.
Жизнеописание // Заболоцкий Н.А. «Огонь, мерцающий в сосуде». М., 1995.
Карамзин 1966 –
Карамзин Н.М.
Стихотворения. Л., 1966.
Карташев, Соколов, Шилов, эл. публ. –
Карташев Н.Н., Соколов В.Е., Шилов И.А.
Практикум по зоологии позвоночных.
URL
:
http://zoomet.ru/prac/practicym_tema16.html
Лесючевский 1989 –
Лесючевский Н
. О стихах Заболоцкого // Литературная Россия. 1989. 10 марта.
Ливингстон 2000 –
Ливингстон А
. Мотив возвращения в рассказе А. Платонова «Возвращение» / Творчество А. Платонова: Исследования и материалы. СПб., 2000. Кн. 2.
ЛЛ 1997 – Лаврентьевская летопись. М., 1997.
Лощилов 2008 –
Лощилов И.Е.
Поэмы Николая Заболоцкого: Комментарий к утраченному // Текст – комментарий – интерпретация. Новосибирск, 2008.
Макарова 1994 –
Макарова И.Н
. Художественное своеобразие повести А. Платонова «Ювенильное море» //
Андрей Платонов
: Мир творчества. М., 1994.
Павлов 1952 –
Павлов И.П.
Полн. собр. соч. 2-е изд. М.; Л., 1952. Т. 6.
Песни 1988 – Песни русских поэтов: В 2 т. Л., 1988. Т. 1.
Платонов 1988 –
Платонов А.П
. Чевенгур. М., 1988.
Платонов 1995 –
Платонов А.П
. Взыскание погибших. М., 1995.
Платонов 2004 –
Платонов А.П.
Соч.. М., 2004. Т. 1. Кн. 2.
Платонов 2009–2011 –
Платонов А.П
. Собрание: В 8 т. М., 2009–2011.
Платонов 2013 –
Платонов А.
«…я прожил жизнь»: Письма. 1920–1950 гг. М., 2013.
Православный календарь, эл. –
URL
:
http
://
calendar
.
rop
.
ru
/
icons
1/
aug
15-
ikona
-
sofia
-
novg
.
html
Пушкин 1995 –
Пушкин А.С.
Полн. собр. соч.: В 17 т. М., 1995. Т. 7.
СД 1995–2012 – Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. М., 1995–2012.
Скоропанова 2005 –
Скоропанова И.
Загадки поэмы «Птицы» Н. Заболоцкого // Николай Заболоцкий: Проблемы творчества. М., 2005.
Сологуб 1909 –
Сологуб Ф
. Собр. соч. [В 12 т.] СПб.: Шиповник. [1909] Т. 3.
ТС 2001
–
Толковый словарь русского языка: В 3 т.
/ Под ред. Д.Н. Ушакова.
М.,
2001
. Т. 1.
Урбан 1989 –
Урбан А.
Сокровенный Платонов // Перечитывая заново. Л., 1989.
Фасмер 1986 –
Фасмер М.
Этимологический словарь русского языка: В 4 т. 2-е изд. М., 1986. Т. 1.
Флоренский 1914 – Столп и утверждение истины: Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах священника Павла Флоренского. М., 1914.
Фонвизин 1959 –
Фонвизин Д.И.
Собр. соч.: В 2 т.
М.; Л., 1959. Т. 1.
Яблоков 2001 –
Яблоков Е.А.
На берегу неба: Роман Андрея Платонова «Чевенгур». СПб., 2001.
Яблоков 2003 –
Яблоков Е.А.
В поисках души: «Юбилейные» стихи Н. Заболоцкого начала 1950-х годов // «Странная» поэзия и «странная» проза. М., 2003.
Яблоков 2014 –
Яблоков Е.А.
Хор солистов: Проблемы и герои русской литературы первой половины
XX
века. СПб., 2014.
Примечания
Исторические события, отразившиеся в рассказе, относятся к 1943 г., то есть совершаются почти ровно через тысячу лет после летописного эпизода.
Судя по всему, деревня подожжена наступавшей Красной армией – показательна фраза в начале рассказа: «…мы на смерть немцу не жалели своей России» (здесь и далее текст цит. по: 5, 210–213). Горленка погибает от огня, но «непосредственной» причиной являются не немцы – хотя основная вина, конечно, лежит на них (ср. слова мальчика: «…горленку немцы убили!»).
Контрастно несходны и «ареалы» событий: древляне получили свое название, «зане сѣдоша в лѣсѣ» (ЛЛ 1997, с. 6), Платонов же рисует противоположную ситуацию: «Лес в той местности в цене стоит, его тратить нельзя».
Г
орлица – традиционный символ кротости и верности; так, в комедии Д. Фонвизина «Бригадир» (1766) Советник говорит, что Бригадирша «верна, яко горлица» (Фонвизин 1959,
c
. 91).
Сходный мотив – в стихотворении Н. Карамзина из цикла «Две песни» (1794), завершающемся следующими строками:
Но если рок ужасный
Нас, Лиза, разлучит?
Что буду я, несчастный?..
Сырой землей покрыт!
Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах;
Воркуя томно, скажут:
Он умер во слезах!
(Карамзин 1966, с. 148)
Последняя строфа спародирована в «Мертвых душах»; причем анонимная дама, сочиняя письмо к Чичикову в «сентименталистском» стиле, поступает со стихами Карамзина примерно так же, как Платонов обойдется с сюжетом летописи, – меняет гендерную «диспозицию» применительно к ситуации: «…Воркуя томно скажут, / Что она умерла во слезах». По этому поводу повествователь с неподражаемой иронией замечает: «
В последней строке не было размера, но это, впрочем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего времени
» (Гоголь 1951, с. 160). Конечно, подобные (периферийные) ассоциации не свидетельствуют о наличии пародийного элемента в «Голубе и горленке».
Как и стихотворение Дмитриева, оно было популярно в качестве песни.
Кстати, герой-рассказчик вначале называет шестилетнего мальчика «подростком»; даже если подразумевается раннее взросление ребенка (как, например, в рассказах «Семен» и «Возвращение»), это именование все же кажется странным, тем более что через несколько абзацев мальчик охарактеризован как «малолетний».
У лексемы «голубь» такие коннотации отсутствуют – она связана с
цветом
птицы (причем голубой вызывает ассоциацию с небом). Однако «голубь» используется Платоновым как форма мужского рода для существительного «горленка», которое не имеет соотносительной пары.
«Обратная» ситуация – в пьесе «14 Красных Избушек», где во время соития-убийства раздается «к
локочущий гортанный крик» Интергом; затем Хоз поясняет: «
Я задушил сейчас классового врага… <…>
Я оборвал ей дыхание»
(7, 199).
В связи с темой голоса актуализируется внутренняя форма слова «немцы»: «немые» – противостоящие самой идее звука. Соответственно, убийство ими горленки вызывает «предельную» реакцию – возвышение и расширение скорбящего и протестующего голоса.
«В основе русского народного взгляда на душу лежит… понятие дыхания… <...> У большинства народов слова дух, душа, дыхание, ветер – восходят к одному корню. Местожительство души – в нижней части шеи, где при дыхании “живчик бьется”» (Гальковский 1916, с. 82).
При всей просторечности фразы слово «психа» отсылает к
греч
. «
пс
ихе»
–
душа
.
Эпизод с убитым орлом по-своему предваряет сюжет «Голубя и горленки»; однако в «Джане» погибает не все птичье «семейство» (4, 176–177), к тому же орлы отнюдь не занимают страдательную позицию, а являются серьезными противниками и агрессорами – Чагатаев «
знал наверное, что птицы явятся опять: он ведь убил самца, а самка с цветными крыльями улетела, и она снова вернется не одна, чтобы добить наконец человека, убившего ее первого, может быть, самого любимого мужа» (4, 184).
«…Я
видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем» (Ин.
1:32). С этим связано и общеславянское представление о голубе как святой птице (СД 1995–2012, т. 1, с. 515–517).
Хирургический термин:
рассечение биологических тканей.
О хлебных мотивах в других военных рассказах Платонова см.: Яблоков 2014, с. 410–412.
Птицам «уподоблены» и герой-рассказчик со стариком: в начале рассказа они разбирают уцелевший сруб избы, чтобы спасти верхние венцы от огня; затем ночуют «в остаточных стенах» – такое «жилище» напоминает птичье гнездо.
При этом сам Платонов родился 16-го – правда, по старому стилю.
Как указано в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. 3, с. 406), сельцо
Бельдяжки
находится в восьми верстах к югу от Кром, причем местный ландшафт характеризуется тем, что «
все покрыто сверху белыми мелоподобными мергелями». Таким образом, «с птичьего полета» происходящее в платоновском рассказе представляется на белом «фоне».
В письме к М. Платоновой от 11 августа 1943 г. писатель сообщает, что 12-го или 13-го должен выехать «в один район к передовой» (Платонов 2013, с. 545); возможно, вследствие этой поездки и был создан рассказ «Голубь и горленка».
Косвенное упоминание труда Флоренского встречаем в платоновском рассказе «История Иерея Прокопия Жабрина»: «
Иерей Прокопий жил не спеша, всегда в одинаковой температуре, твердо, как некий
столп и утверждение истины
» (1, 49). Изначально формула восходит к 1-му посланию апостола Павла к Тимофею, где
говорится, что дом Божий «есть Церковь Бога Живого, столп и утверждение истины» (1 Тим. 3:15).
Данный оборот вызывает ассоциации с романом А. Белого «Серебряный голубь» (1909), где члены секты
голубей
отрицают Бога
:
«…ничаво нет – ни церквы, ни судящего на небеси. <…> што курятина, што человеческое естество – плоть единая, непрекословная...» (Белый 1995, с. 206). Примечательно, что соответствующая главка завершается эпизодом пожара в деревне – которую, правда, удается отстоять от огня (см.: Там же, с. 212).
Ср. характерную деталь: «
Баран был весь белый, – и волосенки у ребят были белые» (Сологуб 1909, с. 205).
Впервые опубликован в сборнике «Божье древо», вышедшем в Париже в 1931 г.; сборник назван по заглавному тексту. Через 10 лет Платонов напишет рассказ с почти таким же (различие в одной букве) названием «Божье дерево» (5, 9–16) – который, впрочем, мало похож на бунинский.
Ср. народное поверье: белый голубь, если бросить его в огонь, способен погасить пожар (см.: СД 1995–2012, т. 1, с. 515).
Характерно, что и в платоновском рассказе упоминается о «затлевшей» соломенной кровле.
Арест 15-летнего Платона Платонова 28 апреля 1938 г. последовал через сорок дней после ареста Заболоцкого 19 марта (см.: Заболоцкий 1995, с. 398).
1 июля: «Моя новая повесть, которую я тут обдумал, будет посвящена поклонению умершим и погибшим, а именно посвящение будет моему сыну»; 21 июля: «Все время вспоминаю нашего первого и единственного сына, вспоминаю детали его жизни и смерти, и эти воспоминания мучают меня»; 26 июля: «Мне вчера было трудно, но я вспомнил Тошу и снова он спас меня от страха и отчаяния»; 30 июля: «Я хотел прислать сыну цветок, который я взял с могилы вблизи передовой, чтобы ты посадила его на могиле нашего сына»; 31 июля: «После смерти сына, как ты правильно и хорошо сказала однажды, мы обречены с тобой доживать наши дни под небом меланхолии…»; 3 августа: «Помолись о нашей судьбе праху нашего мученика-сына. Мне часто кажется, что он цел, существует, и лишь звуки его голоса не доходят до нас, а он наблюдает за нами»; 11 августа: «Я очень устал, соскучился по тебе и по нашему мертвому сыну»; 3 октября: «Здесь я ближе к нашему сыну; вот почему между другими причинами я люблю быть на фронте»; 4 октября: «Сегодня 9 месяцев минуло со дня смерти нашего сына. Прошло с его смерти ровно столько же времени, сколько он пролежал перед рождением в твоем чреве. И вот уже 270 дней прошло, как он ушел ото всех живых, почти триста суток он лежит в земле» (Платонов 2013, с. 537–553).
Тема «Платонов и Заболоцкий» затрагивалась
в специальных работах; в частности, в
ысказано предположение
о влиянии «Торжества земледелия» на платоновскую повесть «Ювенильное море» (см.: Урбан 1989, с. 176, 181;
Макарова 1994
). Между тем эта поэма Заболоцкого была полностью напечатана лишь в начале 1933 г., повесть же завершена в начале 1932-го (впрочем, ее автор мог познакомиться с «Торжеством земледелия» до публикации). О Платонове и Заболоцком см. также: Яблоков 2014, с. 617–628.
Лирический герой рассаживает птиц рядами – возникает аналогия с существовавшими в
XVI
–
XVIII
вв. анатомическими театрами, где в качестве «перформансов» устраивались публичные вскрытия трупов (в современной практике анатомический театр – помещение для соответствующих работ и чтения лекций).
Текст цитируется по: Заболоцкий 1995, с. 288–293.
Сравним также рассказ «Глиняный дом в уездном саду», где мальчик говорит о своей худобе: «…на мне говядина не держится» (4, 350).
Сходные суждения высказываются и сегодня – в одной из статей читаем: «Описание… самой операции и внутренностей голубя, несмотря на бодрую интонацию естествоиспытателя, героя сей поэмы, вызывает у читателя чувство гадливости, если он только не патологоанатом и не чучельник» (Беляков 2003, с. 245).
Большинство исследователи полагают, что голубь мертв (таким образом, их мнения соответствуют скорее рассказу Платонова, нежели поэме Заболоцкого): «Познание природы в “Птицах” – препарирование голубя, т. е. опять-таки изучение мертвеца!» (Там же); «Сам натуралист подобрал для препарирования уже мертвого голубя, и чувствуется, что он его жалеет» (Скоропанова 2005, с. 105).
В платоновском рассказе видим «инвертированную» последовательность событий: исчезла «подруга» голубя, вследствие чего он перестал быть «птицей», и его «разрезали ножиком».
О работе над ней поэт упоминает в письме к жене 15 марта 1933 г. (см.: Заболоцкий 1983, с. 637).
Утвердилось мнение, будто герой «Птиц» стар: акцентируются его «умудренность», наличие бороды и размышления о смерти (см.: Заболоцкий Н.Н. 1995, с. 203; Скоропанова 2005, с. 104). Однако такая «фактура» еще не свидетельствует о преклонном возрасте – как и сам автор поэмы, вступивший в «возраст Христа», ее лирический герой достиг психологической «взрослости»; поэтому слова «
Привет тебе, ясный мой вечер,
/
вечер жизни моей, старость моя!
» вполне могут восприниматься метафорически. Вспомним, например, С. Есенина, в 26 лет светло горевавшего о завершении жизненного цикла («Я не буду больше молодым»; «пришло процвесть и умереть» [Есенин 1995, с. 163]), а в тридцать «завершившего» его физически.
Не забудем, что годом раньше сам поэт стал отцом – у него родился сын Никита.
Отметим также, что незадолго до создания «Птиц», осенью 1932 г. ленинградский Государственный институт экспериментальной медицины (ГИЭМ) был преобразован во Всесоюзный (ВИЭМ). В этом учреждении (до революции институт именовался
Императорским
) И. Павлов служил с момента основания (1890), а в 1913 г. стал его почетным директором. В 1934 г. ВИЭМ перевели в Москву (в Ленинграде остался филиал) – в платоновском романе «Счастливая Москва» он служит прообразом «
медицинского института для поисков долговечности и бессмертия
» (4, 27), где работает Самбикин (4, 30). Реорганизация ВИЭМ была осуществлена по инициативе М. Горького, поддержанной И. Сталиным; одной из задач института должно было стать радикальное продление человеческой жизни (см.: Басинский 2006, с. 408–409). В 1936 г. ему будет присвоено имя А.М. Горького.
Птицы в поэме названы «музыкантами», поэтому расчленение птицы напоминает действия пушкинского Сальери: «…звуки умертвив, / Музыку… разъял, как труп» (Пушкин 1995, с. 123). Ассоциация справедлива и для платоновского рассказа, в котором идея отыскать в голубе «душу» мотивируется звуком его голоса.
Лирический герой поручает ученику дуть через трубку в трахею голубя, словно затем, чтобы вдохнуть в него жизнь (впрочем, это действие объяснено «научной» целью: понять способ дыхания птицы).
Спустя 20 лет после «Птиц» тема инициации
возникнет в другом «юбилейном» тексте Заболоцкого – стихотворении «Сон» (1953), где, как и в поэме, лирического героя сопровождает мальчик-двойник (см.: Яблоков 2003, с. 159–162). Эпизод стихотворения:
Мы с мальчиком на озеро пошли,
Он удочку куда-то вниз закинул
И нечто, долетевшее с земли,
Не торопясь, рукою отодвинул
(Заболоцкий 1995, с. 652), –
звучит как парафраз «Чевенгура», где вернувшийся во «время детства» Александр Дванов обнаруживает в озере забытую им некогда удочку со скелетом так и не вытащенной рыбы (см.: Платонов 1988, с. 411).
Женщине, родившей ребенка, предписывается: «…она должна принести однолетнего агнца во всесожжение и молодого голубя или горлицу в жертву за грех… <…> Если же она не в состоянии принести агнца, то пусть возьмет двух горлиц или двух молодых голубей, одного во всесожжение, а другого в жертву за грех» (Лев. 12:6, 8). Практикуются и человеческие жертвы: Иеффай, давший Иегове обет в случае победы над аммонитянами «вознести на всесожжение» первое живое существо, которое встретит на пороге своего дома, принес в жертву собственную дочь (Суд. 11:30–31, 39); Давид позволил гаваонитянам принести в жертву сыновей Саула, чтобы в стране прекратился голод (2 Цар. 21:1, 5–9).
Доска предварительно пропитывается маслом, это действие ассоциируется с ритуалом.
«Сцена вечерней трапезы… семантически переориентирует акт языческого жертвоприношения, внося в него христианский элемент. <…> Семантика вечерней трапезы, сочетающей языческое и христианское начала, подготавливает тематическое развитие второй части поэмы. Введение в поэму христианского элемента дает возможность интерпретации тем второй части в контексте христианского миропонимания» (Ермоленко 2003, с. 135).
В стихотворении «Искусство» (1930) подчеркнуто, что «толстое тело коровы» имеет «значение на карте живущих всего мира»; корова посильно соучаствует в эстетической и креационистской деятельности:
Но я, однообразный человек,
Взял в рот длинную сияющую дудку,
Дул, и, подчиненные дыханию,
Слова вылетали в мир, становясь предметами.
Корова мне кашу варила,
Дерево сказку читало,
А мертвые домики мира
Прыгали, словно живые
(Заболоцкий 1995, с. 297).
Характерно, что голубь упомянут в общем ряду, хотя культурные ассоциации выделяют его на «птичьем» фоне, недаром именно голубь избран для «распятия»-вивисекции. Что касается таких атрибутов голубя, как
«счет и гербовник», они вряд ли могут рассматриваться в качестве конкретных признаков именно данного персонажа – скорее, наряду с «временем» кукушки и «азбукой» ворона, означают общую «таинственность» птиц.
Г. Ермоленко отмечает поведение малиновки, которое выделяет ее из стаи, намекая на функцию небесной вестницы. Обращение к малиновке («Быть может, / хочешь сказать мне что-нибудь?») выглядит как ожидание откровения, но, полагает исследовательница, «“весть” так и остается неизреченной тайной» (Ермоленко 2003, с. 136). Однако готовность лирического героя «последовать» за птицами создает впечатление, что тайна все же будет открыта – по крайней мере, в форме приобщения к космической «нирване»: сравним слова из финальной «сказочки» о всеобщем Сне.
Данный мотив реализован в платоновском рассказе «Любовь к Родине, или Путешествие воробья» (1936) – см.: 4, 471–472.
Вероятно, варьируются заглавия двух комедий Аристофана: «Птицы» и «Облака».
Тремя годами раньше появилась знаменитая «Голубка» (1949) П. Пикассо, быстро ставшая символом просоветского «движения в защиту мира». Возможно, в рассказе «Птицы» присутствует пародия на этот образ.
Между прочим, сходный мотив имеется в платоновской пьесе «Шарманка» (1930): массу летящих птиц сперва принимают за «интервенцию», но затем оказывается, что это просто «гуси-лебеди летят»: «
Гул превращается в голоса тысяч птиц. Слышно, как птичьи лапки касаются железной крыши учреждения: птицы садятся, перекликаясь между собой» (7, 72). Впрочем, несмотря на безобидность птиц, их «бьют и морят чем попало» (7, 73).
