Вначале приведем тезис, ставший уже традиционным в работах о раннем Достоевском. Тема «зеркального» самоотчуждения и рефлексии главного героя2 подкрепляется в «Бедных людях» системой функционального «двойничества» персонажей, придающего ситуации универсально-общечеловеческий характер. Так, В. Виноградов подчеркивал «троичность аспектов, в которых рисует Достоевский образ девушки бедной и погубленной» (Виноградов 1976, с. 169), имея в виду Вареньку Доброселову, ее двоюродную сестру Сашу и мать студента Покровского. «И для конструкции типа Макара Девушкина существенно то, что образ Вареньки оттеняется двумя побочными вариациями его. Ведь к образу Макара Девушкина тоже имеются неполные копии в лице Горшкова и Покровского» (Там же; см. также: Манн 1972, с. 304). Еще один пример реализации принципа «троичности» – явление двух отвергаемых Варенькой «покупщиков», которые контрастно подготовляют возвращение более удачливого «покупщика» – Быкова (Виноградов 1976, с. 171). «Возникает своеобразный сюжетный параллелизм: внутренняя тема романа, заявленная его названием, проводится по разным уровням, но с одним итогом» (Захаров 1985, с. 123). За фабульными событиями «первого плана» в романе выстраивается система сходных «фоновых» ситуаций; такое типологическое «дублирование» создает предпосылку к выходу во вневременной план.
Из упомянутых инвариантных мотивов романа центральным представляется мотив падения девушки – ее «продажи», совращения и последствий, которые имело данное событие. Важность подтверждается уже тем, что данная тема в том или ином виде возникает в «Бедных людях» шесть раз.
Прежде всего, речь идет, конечно, о главной героине романа Варваре Доброселовой, которая была обесчещена господином Быковым (судя по всему, это произошло примерно за полгода до того, как началась переписка героев). Со слов сводни Анны Федоровны, Варвара сообщает Девушкину, что Быков хочет дать ей приданое (В., 20 июня3). Подобный поворот событий явно напоминает историю матери студента Покровского, которую мы узнаем из «Записок» Варвары: «Маленькому Покровскому благоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавший чиновника Покровского и бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство и поместил его в какую-то школу. Интересовался же он им потому, что знал его покойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована Анной Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского. Господин Быков, друг и короткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой пять тысяч рублей приданого. <...> Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и потом в университет. Господин Быков, весьма часто приезжавший в Петербург, и тут не оставил его своим покровительством» (В., Зап.). Конечно, именно Быков является истинным отцом Покровского-младшего, сама фамилия которого ассоциативно связана со значениями «покровительство» и «покров тайны» (о третьем значении речь пойдет ниже). Точно так же «продана» Анной Федоровной двоюродная сестра Варвары Саша – причем едва ли не тому же господину Быкову; во всяком случае, именно он рассказывает об этом Варваре: «“Между нами сказать, Анна Федоровна, ваша родственница, а моя короткая знакомая и приятельница, преподлая женщина”. (Тут он еще назвал ее одним неприличным словом.) “Совратила она и двоюродную вашу сестрицу с пути, и вас погубила. С моей стороны и я в этом случае подлецом оказался, да ведь что, дело житейское”» (В., 23 сент.).
Однако помимо этих, отмеченных еще В. Виноградовым, эпизодов, мотив падения девушки функционирует у Достоевского и в других «конфигурациях». Например, обращает на себя внимание фрагмент восторженного повествования Девушкина о Его превосходительстве – начальнике департамента, где служит Макар Алексеевич: «Они не меня одного облагодетельствовали и добротою сердца своего всему свету известны. <...> У них сирота одна воспитывалась. Изволили пристроить ее: выдали за человека известного, за чиновника одного, который по особым поручениям при их же превосходительстве находился. Сына одной вдовы в какую-то канцелярию пристроили и много еще благодеяний разных оказали» (М., 11 сент.). Этого «воспитателя сирот» зовут Федором Федоровичем (М., 8 июля), и, стало быть, он предстает едва ли не братом Анне Федоровне, воспитывавшей Сашу – «сиротку, без отца и матери» (В., Зап.); забота о судьбах воспитанницы и сына некоей вдовы уподобляет Его превосходительство господину Быкову. Показательна и ирония чиновников в отношении «добродетелей» Федора Федоровича, когда Макар Алексеевич с жаром рассказывает всем о благородном поступке начальника: «Кое-кто там пересмеивались, да, правда, и все они пересмеивались. Только это в моей фигуре, верно, они что-нибудь смешное нашли или насчет сапогов моих – именно насчет сапогов. А с дурным каким-нибудь намерением они не могли этого сделать. Это так, молодость, или оттого, что они люди богатые, но с дурным, с злым намерением они никак не могли мою речь осмеивать. То есть что-нибудь насчет его превосходительства – этого они никак не могли сделать. Не правда ли, Варенька?» (М., 11 сент.)4.
Характерно сходство действий двух персонажей в отношении главного героя. Начальник дарит Макару Алексеевичу сто рублей, потрясенный жалким внешним видом подчиненного (М., 9 сент.); Быков, еще до разговора с Варварой, также осматривает и оценивает Девушкина «со стороны»: «На ту пору вы через двор проходили; Федора ему указала на вас; он взглянул и усмехнулся» (В., 15 сент.). Полагая, что Варвара и Девушкин – любовники, Быков фактически предлагает дать ему «отступного»: «Сказал, что он со своей стороны не хочет быть у вас в долгу и что довольно ли вам будет пятьсот рублей за все, что вы для меня сделали?» (Там же). Поэтому неожиданную окраску приобретает и фраза, которую произносит в заключение эпизода с «пуговкой» Его превосходительство: «Ошибок не делайте, а теперь грех пополам» (М., 9 сент.). Оказывается, что деньги, подаренные начальником, – тоже своеобразные «отступные»: как выражается (по другому поводу) Девушкин, – плата «за то, что им бедного человека показывали» (М., 1 авг.); ровно впятеро дешевле, чем предлагает Быков «за Вареньку».
Своеобразным «двойником» вышеупомянутых женских персонажей романа предстает и мать главного героя (о которой читателю ровно ничего не известно): на подобное предположение наталкивает фамилия «Девушкин». Уже первые рецензенты «Бедных людей» интерпретировали эту фамилию как «значимую», однако обращали внимание лишь на «девичий» стыд Макара Алексеевича, его стремление к незаметности, «укромности» собственного существования. Но, с другой стороны, эта фамилия содержит и намек на историю девушки «падшей» – родившей ребенка без мужа: «Ее главная идея, возможно, связана с тем, что некий первый Девушкин (первоноситель матронимичной фамилии) был сыном безмужней и бесфамильной “девушки”. <...> “Девушками” называли служанок, работниц, горничных» (Владимирцев 1983, с. 87)5.
Распространенность мотива падения девушки заставляет читателя подозревать его наличие даже там, где поводов для этого почти нет, обращать внимание на косвенные признаки. Так, смерть ребенка Горшкова, девятилетнего Петеньки (М., 18 сент.), своеобразно «дублирует» смерть Покровского-младшего, которого также зовут Петром (М., 22 июня). Тем самым вносятся дополнительные штрихи в параллель Девушкин (= Вырин, потерявший ребенка) – Покровский-старший – Горшков; однако актуализируется и тема «тайны рождения» («покрова тайны»). Поэтому многозначительно и замечание Девушкина о семействе Горшковых: «Жена была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно»; кроме того, между мужем и женой, видимо, большая разница в возрасте: она довольно молода (старшему сыну 9 лет), а он явно старообразен – «такой седенький, маленький» (М., 12 апр.). Правда, Девушкин говорит о ребенке: «Старший мальчик весь в отца, тоже такой чахлый», – но поскольку «фамильное» сходство этой «чахлостью» и исчерпывается, возможные «подозрения» читателя тем самым не опровергаются, а еще усиливаются.
Итак, налицо не только активная тема падения девушки, но и немаловажный образ «сына девушки». В этой связи обратим внимание, что мотив добрачной беременности сопровождается в романе Достоевского довольно отчетливыми евангельскими ассоциациями. Дело в том, что фабула «Бедных людей» явно вписана в промежуток между Пасхой и Покровом. Первое письмо Девушкина написано 8 апреля; в 1845 г. Пасха была именно 8 апреля (в 1844 – 16 апреля6); конечно, роман не может начинаться именно в день Пасхи, поскольку Макар Алексеевич собирается идти на службу, чего, конечно, в Светлое Воскресенье быть не могло, – однако атмосфера его первого письма вполне «пасхальная». Что касается финала, то отъезд Варвары с Быковым происходит 1 октября (М., 29 сент.; В., 30 сент.) – в день Покрова Пресвятой Богородицы. Тема падшей, безмужней девушки получает дополнительное развитие: фамилия сына Быкова – Покровский – обретает «евангельский» подтекст (тем более, что это фамилия не истинного, а «юридического» отца персонажа); главный герой романа, носящий фамилию Девушкин, тоже ассоциируется с Христом7.
Наряду с темой падения девушки в романе существует как бы пародийный по отношению к ней, но в фабульном отношении имеющий первостепенное значение мотив «падения Девушкина». Познание героем добра и зла – утрата лояльности по отношению к существующему порядку вещей – предстает как вариация на тему «родоначального в священной истории события грехопадения» (Бочаров 1996, с. 278); фамилия же «Девушкин» не просто намекает на сугубую стыдливость и «амбициозность» героя, но «отсылает <...> к огромной теме стыда как психокультурного первофеномена» (Там же, с. 280). Метафорический смысл «падения» в романе пародийно «реализован»: восстав на порядок и открыто «взбунтовавшись», герой сброшен с лестницы (Ветловская 1988, с. 130–131)8. Если «грехопадение» Варвары, как и всех прочих девушек, совершается «скрытно» от читателя (все эпизоды такого рода даны вне динамики, чаще с помощью намеков, и скорее констатируются, чем изображаются), то «падение» Девушкина, по сути, составляет основное содержание романа – это коллизия «слога»: «Жажда слога и стыд – два полюса существования Девушкина, <...> взыскуемый слог взыскуется как достойное облачение стыдного существования, как победа над стыдом» (Бочаров 1996, с. 294)9. Предварительно заметим, что «слог» героем не только взыскуется, но и обретается – а в итоге и «преодолевается»; от «стыда», от неуютного «зеркального» дискомфорта Девушкин приходит к пафосу «наготы» – фактически бунтует против «одежды». Таким образом, его «падение» в итоге чревато «подъемом».
В общем ряду библейских ассоциаций романа немаловажное значение имеет тема «птиц небесных» – орнитоморфная (и зооморфная) символика особенно активна в первом письме, но ощутима и в дальнейшем. Приведем соответствующие примеры из писем Девушкина. 8 апреля: «голубчик» (в дальнейшем это обращение встречается неоднократно); «ясный сокол»; «птички чирикают»; «Сравнил я вас с птичкой небесной»; «как пташка весенняя», «Зачем я не птица, не хищная птица»; «прежде ведь я жил таким глухарем»; 12 апреля: «У нас чижики так и мрут. Мичман уже пятого покупает, – не живут в нашем воздухе, да и только» (кстати, это пишется через четыре дня после вселения Девушкина на новое место жительства; стало быть, чижики «мрут» буквально каждый день); Тереза – «худая, как общипанный, чахлый цыпленок»; 1 июля: «У нас вам тепло, хорошо, – словно в гнездышке приютились»; «плачет жалостно, <...> когда вспоминает о заблудшей овечке своей, об дочке Дуняше»; «птенчик вы мой слабенький, неоперившийся»; 7 июля: «у всех одна канарейка на сердце»; «У актрисочки, точно, голосок был хорошенький, – звонкий, соловьиный, медовый!»; 1 августа: «я сегодня сидел таким медвежонком, таким воробьем ощипанным, что чуть сам за себя со стыда не сгорел»; 4 августа: «вы тогда у меня улетите, как пташка из гнездышка, которую совы-то эти, хищные птицы заклевать собрались <...> вы, птенчик мой, страдаете»; 21 августа: «чтобы растерзать сердечко ваше, голубка моя, нужно быть не более, не менее, как кровожадным тигром, ну, а у меня сердце овечье»; 5 сентября: «ворона-судьба»; «птичка вы моя хорошенькая»; «фрак-то на нем сидит гоголем»; «птенцов моих теперь не забыли»; «словно птенчик, из разбитого гнездышка выпавший»; 23 сентября: «моя голубочка, ясочка моя»10.
Многочисленные орнито- и зооморфные сравнения фактически уподобляют мир людей царству птиц и зверей11. Характерно, что Девушкин прямо именует свою квартиру «Ноевым ковчегом»: она символизирует человечество (Недзвецкий 1995, с. 17); образ квартиры как «мира в миниатюре» пройдет через все творчество Достоевского. Благостным «птицам небесным» Нагорной проповеди противостоят в романе «Бедные люди» птицы «хищные» – начиная с комичной цитаты «Зачем я не птица, не хищная птица!» и кончая образом «вороны-судьбы». Кстати, обращает на себя внимание сходство стихотворной строки в «Бедных людях» с первой строфой стихотворения Лермонтова «Желание»:
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
(Лермонтов 1969, с. 150)12
Стихотворение написано в 1831 г. (хотя опубликовано лишь в 1859-м) и, возможно, было известно в начале 1940-х годов; исследователями уже отмечалось, что в «Бедных людях» неоднократно цитируется другое лермонтовское произведение – «И скучно, и грустно...» (Ветловская 1988, с. 178–179, 198). Примечательно, что финал «Бедных людей» словно бы пародирует мечту героя «Желания»; «ворона-судьба» влечет Варвару «в степь» – ср. фразу из последнего письма Девушкина: «Да вы знаете ли только, что там такое, куда вы едете-то, маточка? Вы, может быть, этого не знаете, так меня спросите! Там степь, голая степь; вот как моя ладонь голая!» (М., б/д). По мнению исследователя, образ «вороны-судьбы» целиком взят из народно-поэтической орнитологии (Владимирцев 1983, с. 88); однако целесособразно обратить внимание и на античные коннотации этого образа: в античной мифологии ворон (или ворона) сопровождает Кроноса, Аполлона, Афину, Асклепия (Грейвс 1992, с. 25; МНМ, т. 1, с. 247). Как священная птица Аполлона ворон имеет отношение к искусству; таким образом, «ворона-судьба» – не только злая судьба, но и судьба художника (ср. тему «писательства» в связи с Девушкиным).
«Хищные птицы» в романе Достоевского торжествуют и над героем с «овечьим сердцем», и над героиней, как бы повторяющей путь «заблудшей овечки» Дуни Выриной. Характерно, что единственная цель, ради которой Быков чрезвычайно спешит вернуться в свое имение, – цель явно «хищная»: травля зайцев (В., 23 сент.); ср. фразу из последнего письма Девушкина: «Ну, господину Быкову там есть занятие: он там будет с зайцами; а вы что?» (М., б/д). Естественно, слово «хищные» ассоциируется с мотивом похищения; в обоих «прототекстах», реминисценции из которых имеют в «Бедных людях» важнейшее структурное значение, – «Станционном смотрителе» и «Шинели» – тема похищения стоит на первом плане. Девушкин советует Варваре перечитать повесть Пушкина, чтобы предостеречь примером погибшей (в его понимании) Дуни и несчастного отца (Ветловская 1988, с. 113); судьбу Вырина он прямо примеряет на себя: «Что я один буду делать на старости, на что годиться буду? Вы, может быть, об этом и не подумали, Варенька; нет, вы именно об этом подумайте – что вот, дескать, на что он будет без меня-то годиться? Я привык к вам, родная моя» (М., 1 июля). В этом же духе хотел бы Макар Алексеевич «исправить» и повесть Гоголя: «А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась» (М., 8 июля). «Станционного смотрителя» Девушкин толкует исключительно с позиции Вырина (т. е. своей); расхождение между такой интерпретацией и объективным смыслом пушкинской повести13 заставляет видеть оценочную двойственность финала и самих «Бедных людей» – ср., например, точку зрения квартирной хозяйки: «Федора говорит, что своего счастия терять не нужно; говорит – что же в таком случае и называется счастием?» (В., 23 сент.). Ситуация усугубляется тем, что, в отличие от Вырина и Дуни, Девушкин все-таки не отец Вареньке: тем явственнее его эгоизм «благодетеля», «покровителя» (Ветловская 1988, с. 136–137).
В контексте темы падения девушки, граничащего с насилием, речь пока не заходила о персонажах, совершающих это насилие, представляющих «активное» начало. В первую очередь внимание привлекает, конечно, Быков: образ «сильного мира сего» – воплощение сексуального принуждения, подкрепленного властью денег. Обратим внимание, что этот персонаж пребывает в романе как бы «вне времени». Между историями с двумя совращенными им девушками (матерью Покровского-младшего и Варварой) – около 25 лет (Варенька лет на пять младше студента Покровского); однако Быков (который, скажем, явно старше Макара Алексеевича) представлен как мужчина моложавый и дородный. Характерно впечатление Девушкина: «Видный, видный мужчина; даже уж и очень видный мужчина» (М., 23 сент.). Витальность – избыток жизненных сил и плотского начала – граничит у Быкова с брутальностью. Об их неожиданном (для нее) свидании Варвара сообщает: «Он вошел по своему обыкновению с громким смехом» (В., 23 сент.), – однако впоследствии впечатление меняется: «Господин Быков сердится, говорит, что с этими тряпками ужасно много возни. <...> Господин Быков заезжает каждое утро, все сердится и вчера побил приказчика дома, за что имел неприятности с полицией» (В., 27 сент.); «господин Быков все сердитый такой» (М., 28 сент.); «Я и отвечать ему ничего не смею: он горячий такой» (В., 28 сент.).
На фоне орнито- и зооморфной символики романа фамилия Быков словно становится «говорящей», обозначая мощь, сексуальную энергию, агрессивность. Не будучи героем «первого плана», данный персонаж тем не менее играет определяющую, главенствующую роль в судьбах Доброселовой и Девушкина (да и не только их). Учитывая к тому же этимологию имени Варвара – «чужеземная», можем теперь сопоставить центральную фабульную линию «Бедных людей» с мифологическим сюжетом, в котором девушка похищена быком: это история Европы и Зевса14. Таким образом, помимо ассоциаций с образом «златого тельца» (Ветловская 1988, с. 198), имеет смысл говорить о функции быка как «верховного божества» (МНМ, т. 1, с. 203) и, что немаловажно, – «всеобщего отца». При этом дополнительную мотивировку получает вседозволенность персонажа, пресечь которую, кажется, никто и ничто не в состоянии.
Подобная трактовка образа Быкова вносит дополнительные оттенки и в «птичью» тему романа «Бедные люди». Зевсу в мифах устойчиво присущ орнитоморфизм15; похитив Европу в образе быка, он затем овладевает ею в образе орла (орел – символ Зевса/Юпитера). Характеристика Быкова как «видного мужчины» метафорически уподобляет его «орлу». Можно также сказать, что выбор, делаемый Варварой, сходен с бросанием жребия – «орел или решка»: «Наконец я решилась. <...> Решение, которое вы прочли сейчас, неизменно. <...> Знает бог, буду ли я счастлива, в его святой, неисповедимой власти судьбы мои, но я решилась» (В., 23 сент.). Интересно, что в высказываниях самого господина Быкова на тему жизни и смерти звучат как будто пророческие интонации: «Предрек мне неминуемую смерть, если я хоть месяц еще так останусь» (Там же); «Тетушка господина Быкова чуть-чуть дышит от старости. Я боюсь, чтобы не умерла до нашего отъезда, но господин Быков говорит, что ничего, очнется» (В., 27 сент.).
С учетом евангельских ассоциаций мотива падения девушки можно сказать, что образ Быкова подкрепляется и пародийными христианскими аллюзиями: помимо соотношения с Зевсом/Юпитером, он сопоставляется с «Богом-отцом»; хотя, конечно, «дух», связанный с ним, – отнюдь не «голубиный». Вспомним, что функциональным «двойником» Быкова выступает Его превосходительство по имени Федор Федорович: имя-патроним этого «благодетеля» этимологически выражает его «божественную» сущность. Характерно, что после упоминаний в переписке 27 и 28 сентября о раздражительности и «горячности» Быкова Девушкин то же самое говорит и о своем начальнике: «Его превосходительство изволили быть строгими, и на Емельяна Ивановича много сердились и кричали» (М., 28 сент.). Еще более странной, на первый взгляд, кажется «связка» этих персонажей в дальнейшем: «Я сегодня Федору видел, голубчик мой. Она говорит, что вас уже завтра венчают, а послезавтра вы едете и что господин Быков уже лошадей нанимает. Насчет его превосходительства я уже уведомлял вас, маточка» (М., 29 сент.).
Что касается соотношения образа Варвары с героиней античного мифа, то стоит обратить внимание на значение имени Европа – «широколикая»: синоним полной луны и эпитет лунной богини Деметры (Грейвс 1992, с. 155); Европа наделена растительными и животными функциями, образ ее объединяет весь космос, включая небо, землю и подземный мир (МНМ, т. 1, с. 419–420). Характерно, что Быков, увидев Варвару, удручен болезненностью ее лица: «Кажется, мой вид поразил его. Я так похудела в последнее время; щеки и глаза мои ввалились»; впрочем, он обещает, что «луноликость» героини вскоре восстановится: «сказал, что в деревне я растолстею, как лепешка, что буду у него как сыр в масле кататься» (В., 23 сент.). Заметим, что «Европе» в романе Достоевского суждено быть увезенной отнюдь не на запад, а на восток16 – «в степи».
Сама фамилия героини «Бедных людей» – Доброселова – связана с образом «Золотого века» (Ветловская 1988, с. 65–66); но и «греческое» имя Макара («блаженный») вписывает его в «античный» контекст – при том, что герой соотнесен и «с народно-поэтическим характером-аналогом. <...> Макар всегда простоват, смешон, ограничен, незадачлив, гоним, обездолен» (Владимирцев 1983, с. 85). Показательно, что воспоминания о «золотом» времени детства (Золотой век, по Овидию, это царство вечной весны) связаны у героини с осенью, бабьим летом: «Нет весны у Вареньки. <...> Лишь лето и осень описывает Варенька в письмах своих. <...> Лик Вареньки как бы обособляется от динамики пейзажа» (Виноградов 1976, с. 177). В ее письмах нарастает ощущение «конца времен» – завершившегося жизненного цикла, когда все событий приобретают характер круговорота: «Нет впечатления в теперешней жизни моей, приятного ль, тяжелого, грустного, которое бы не напоминало мне чего-нибудь подобного же в прошедшем моем <...> мне все кажется, что со мной в комнате кто-то бывает другой, что кто-то со мною говорит» (В., 3 сент.); «Я и заглянуть боюсь в мое будущее. Я все что-то предчувствую и точно в чаду в каком-то живу» (В., 27 сент.); «Вот и кончилось это время! Я мало отрадного унесу в новую жизнь из воспоминаний прошедшего» (В., 30 сент.). Вполне логично мнение исследователей, согласно которому замужество и отъезд Варвары эквивалентны отбытию в «царство мертвых»; характерна фраза, когда она сообщает о решении выйти замуж: «Конечно, я и теперь не в рай иду» (В., 23 сент.); «голая степь» – образ ожидающей ее инфернальной пустоты17. Героиня заявляет: «Знаете ли, у меня есть какое-то убеждение, какая-то уверенность, что я умру нынче осенью. Я очень, очень больна» (В., 3 сент.). Но, видимо, физическая смерть Варваре не грозит (напротив, Быков обещает, что она поздоровеет); ей предстоит «заживо» существовать в «потустороннем мире» (вспомним, кстати, что источником эпиграфа к роману Достоевского послужил рассказ В. Одоевского «Живой мертвец»). И, бегая по поручениям Варвары к портным и т.п., Девушкин, фактически, «наряжает ее на смерть»: «Свадебный путь Вареньки – последний для нее и смертный путь» (Ветловская 1988, с. 184, 193). Слова из последнего письма Макара Алексеевича: «Я за каретой вашей побегу», – явно перекликаются со сценой, когда старик Покровский бежит за телегой с гробом сына (В., Зап.).
В связи с актуальностью мифологического подтекста в романе и мифологизирующей «цикличностью» фабульных ситуаций необходимо подчеркнуть крайнюю сложность, амбивалентность функциональных отношений между героями. Очевидно, например, «сложное чувство Девушкина к Вареньке. В нем тончайшим образом переплетено множество нюансов, от нежной заботливости отца до страстности влюбленного» (Манн 1972, с. 302); «Макар Алексеевич любит Вареньку и как возлюбленный <...>, и как друг, и как отец, и как сын» (Ветловская 1988, с. 135). Вероятно, они и в самом деле родственники – хотя и дальние: «Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний родной, хоть, по пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель» (М., 8 апр. [2]); кстати, на последние слова заочно (через «посредство» Варвары) «отвечает» Анна Федоровна: «Говорит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница, что в семейные отношения наши вы не имеете никакого права входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней и на вашем содержании» (В., 25 апр.); собственно, Варвара и перешла на попечение Девушкина, вкусив «благодеяний» Анны Федоровны. Одинаковые отчества главных героев содержат намек на их «братско-сестринские» отношения (Ветловская 1988, с. 56, 61–2); ср. также отмечавшуюся выше «близость» обоих к «блаженным землям»18.
Осмысливая главного героя «Бедных людей» как «сына девушки», можем сказать, что по отношению к Варваре (= матери студента Покровского) он находится в положении «сына» (уподобляется не только Покровскому-старшему, но и Покровскому-младшему); данная «роль» Девушкина актуализируется и благодаря употребляемому им навязчивому обращению «маточка». Однако, наряду с «материнско-сыновними» отношениями, между героями наличествуют и отношения «отцовско-дочерние»: «Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно чистая отеческая приязнь, Варвара Алексеевна, ибо я занимаю у вас место отца родного, по горькому сиротству вашему» (М., 8 апр. [2]); отсюда же – осмысление Девушкиным всего происходящего с ним и Варварой в духе «Станционного смотрителя». Принимаемая героем патернальная функция «благодетеля» придает подтекстным отношениям между образами Девушкина и Покровского-младшего новый смысл, заставляя видеть в Девушкине уже не «покровительствуемого», а «покровительствующего» – т.е. парадоксально отождествляет его с Быковым; поэтому, например, явно «двусмысленной» становится фраза Макара Алексеевича: «Вы <...> живете <...> на утеху мне» (М., 21 июня).
По справедливому мнению исследователей, проблема филантропии ставится у Достоевского весьма глубоко и решается нетрадиционно: уже один из первых рецензентов романа В. Майков замечал, что Варвара томится благодеяниями Девушкина (см.: Достоевский 1988–1996, т. 1, с. 439) – в этом одна из подсознательных психологических причин того, что в финале она унижает его «лакейской» ролью. «Логика благодеяний ведет благодетеля к деспотизму, к тиранству (грубому или ласковому, осознанному, как у Анны Федоровны, или неосознанному, как у Макара Алексеевича, – здесь не важно), а облагодетельствованного – к рабству. Сам оставаясь свободным по отношению к объекту своих благодеяний, благодетель требует от своей жертвы (иначе этот “объект” здесь не назовешь) именно рабства, более того – любви к этому рабству, поскольку отсутствие такой любви – уже “неблагодарность»” (Ветловская 1988, с. 148–149, 181–182; Somerwil-Ayrton 1988, p. 48–65).
Именно неравноправность отношений героев (а не только понятная болезненность, «табуированность» эротической темы для Варвары) служит причиной того, что любовь, испытываемая Девушкиным, по существу безответна: «Если и есть в переписке “роман”, то только со стороны героя – и это его чувство неразделенной любви» (Захаров 1985, с. 121). Безысходность ситуации проистекает и оттого, что эротическая установка героя – хотя и слабо, но все же выраженная – несет оттенок инцестуозности19. «На страницах романа прозвучала и была спародирована тема романтической, преодолевающей действительность страсти» (Манн 1972, с. 311). В письмах Девушкина амбивалентность его отношений к Варваре получает прямое выражение: «Ведь вот как же это странно, маточка, что мы теперь так с вами живем. Я к тому говорю, что я никогда моих дней не проводил в такой радости. Ну, точно домком и семейством меня благословил господь! Деточка вы моя, хорошенькая! да что это вы там толкуете про четыре рубашечки-то, которые я вам послал. <...> Да мне, маточка, это особое счастие вас удовлетворять; уж это мое удовольствие» (М., 21 июня); «Кого же я маточкой называть буду, именем-то любезным таким кого называть буду! Где мне вас найти потом, ангельчик мой? Я умру, Варенька, непременно умру; не перенесет мое сердце такого несчастия! Я вас, как свет господень, любил, как дочку родную любил, я все в вас любил, маточка, родная моя! и сам для вас только и жил одних!» (М., б/д).
Соответственно, отношения Девушкина к Быкову отнюдь не ограничиваются социально-имущественным антагонизмом: здесь он выступает одновременно как соперник-«покровитель» («отец») и как соперник-«возлюбленный» («сын»)20. Ср. в последнем письме Макара: «Я, маточка, на колени перед господином Быковым брошусь; я ему докажу, все докажу! <...> Ах, зачем это он в Москве на купчихе не женился? Уж пусть бы он там на ней-то женился! Ему купчиха лучше, она ему гораздо лучше бы шла; уж это я знаю почему! А я бы вас здесь у себя держал. Да что он вам-то, маточка, Быков-то? Чем он для вас вдруг мил сделался? Вы, может быть, оттого, что он вам фальбалу-то все закупает, вы, может быть, от этого! <...> Да я вот вам сам, вот только что жалованье получу, фальбалы накуплю» (М., б/д).
Интересно, что и Быков наделен (пусть извращенным) «отцовским» чувством: он помогает Покровскому-младшему, хочет иметь законного наследника (правда, лишь для того, чтобы насолить «негодному племяннику»). Хотя Быков явный «сладострастник», но при этом осознает собственную «греховность» («С моей стороны и я в этом случае подлецом оказался»), стараясь как-то загладить вину: «Он объявил мне, что ищет руки моей, что долгом своим почитает возвратить мне честь» (В., 23 сент.). Другое дело, что семейные – и вообще человеческие – отношения получают здесь противоестественное развитие, поскольку проистекают из социального и «антропологического» неравенства, превращаясь в отношения покровительствующего и покровительствуемого.
В связи с «любовной» линией в романе «Бедные люди» целесообразно обратиться к мотиву одетости/наготы – который, естественно, впрямую связан с мифологемой грехопадения. Вслед за Гоголем Достоевский придает теме одежды глубоко психологический и метафизический смысл: «Перейдя из пушкинского мира в гоголевский, читатель-герой ощутил себя скрывающимся и прячущимся. Тем самым он уподобился первым людям, вдруг ощутившим свою наготу» (Бочаров 1974, с. 288). Для гоголевского героя шинель выступает эквивалентом возлюбленной (Бем 1936, с. 135–136); она «занимает функционально то самое место, что Дуня в жизни Самсона Вырина и Варенька Доброселова в жизни Макара Девушкина. С этой мистификацией вещи, с этим вещественным фетишизмом, открытым Гоголем, хочет разделаться Девушкин» (Бочаров 1974, с. 38). Тяжелый кризис, пережитый героем Достоевского вследствие влияния «Шинели», оказывается если не благотворным, то плодотворным. Первоначально этот кризис ведет к «раздеванию» героев (травестия сексуальной связи) – вначале Девушкин, а затем и Варвара вынуждены продавать свои вещи: «Если Варенька продала не только шляпку, подаренную Макаром Алексеевичем, но даже платья, которые она на заработанные деньги шила сама, то в чем же она сидит, оставшись одна? <...> Вареньке пришлось-таки “разоблачиться”. И не только в переносном смысле, но и буквально. И кто ее “разоблачил” (вернее, помог ей “разоблачиться”)? Не злодей, не “пасквилянт неприличный”, а “смирненький”, “тихонький”, “добренький” Макар Алексеевич – “родственник” и “благодетель”, “друг” и “покровитель”» (Ветловская 1988, с. 168).
С темой одежды соотносятся постоянное намерение и тщетные попытки Варвары заработать на жизнь шитьем. В финале она сама из портнихи превращается в заказчицу, и перспектива вновь стать «одетой» коррелирует с надеждой «вернуть невинность»: «Друг мой, я выйду за него, я должна согласиться на его предложение. Если кто может избавить меня от моего позора, возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия в будущем, так это единственно он» (В., 23 сент.). Вспомним, однако, замечание о «свадебном/погребальном» наряде героини; примечательно, что «возвращение честного имени» в романе Достоевского чревато смертью (пример – судьба несчастного Горшкова): причина, видимо, в том, что такое «возвращение» возможно лишь в виде благодеяния со стороны тех, кто это самое «честное имя» некогда отнял.
Что же касается Девушкина, то, начав с положения «ветошки», переживая вначале свое и Варенькино «обнажение» как удар по «амбиции» и следствие собственной тягостной вины, он в итоге приходит, так сказать, к пафосу «наготы» – к бунту против «одежды»: «Да ведь что же фальбала? Зачем фальбала? Ведь она, маточка, вздор! Тут речь идет о жизни человеческой, а ведь она, маточка, тряпка – фальбала; она, маточка, фальбала-то – тряпица» (М., б/д). Как полагает С. Бочаров, «победы над стыдом» Девушкин не достигает, но напряженно борется за нее «в слове» (Бочаров 1996, с. 294); думается, что аффективное состояние в финале ведет героя к изживанию прежней стыдливости – к «новой невинности» (не первородной, но превозмогшей искушение), которой уже не страшно «обнажение». (Разумеется, призыв к «обнажению» здесь совсем иного свойства, чем тот, который почти через 30 лет после «Бедных людей» прозвучит в рассказе «Бобок»: «Заголимся и обнажимся!» [Достоевский 1988–1996, т. 12, с. 62]).
Если в середине романа Девушкин панически боится того, что Ратазяев «опишет» его и Вареньку, то в итоге, похоже, не кто иной как сам Макар Алексеевич производит «самоописание»: вполне возможно, что именно он является публикатором собственной переписки с Варварой, – перед отъездом она оставила ему его письма «в комоде у Федоры в верхнем ящике» (В., 30 сент.), так что весь комплект принадлежит теперь Девушкину. Разумеется, сюжет, возникающий из публикуемой переписки (т. е. собственно роман «Бедные люди»), далеко «превосходит» убогий замысел Ратазяева, который «в пределах романа Достоевского <...> как бы создает свой вариант отношений Девушкина и Доброселовой, превращая этих людей и их чувства в расхожий стереотип “бедняцкой” любви» (Недзвецкий 1995, с. 14). В набоковском «Даре» жанр эпистолярного романа характеризуется как уныло-размеренный: он течет, «начинаясь почтамтом и кончаясь церковью»; но как раз подобного жанрового «благополучия» (не говоря уж о благополучии фабульном) у Достоевского и нет: эпистолярный роман оказывается «разомкнут» и «подорван» изнутри – его герой как бы «стремится» сам стать автором. «Против заочного, овнешняющего и завершающего подхода литературы» (Бахтин 1979, с. 67) здесь «восстает» не просто «маленький человек» как социальный тип, но литературный персонаж как таковой.
Анализируя преемственные связи произведений Гоголя и Достоевского, исследователи соотносят тему одежды с темой «слова»: «У слова богатые символические связи с одеждой. Слово – духовная оболочка судьбы человека, как одежда – ее материальный портрет» (Бочаров 1996, с. 293); «Вероятно, одним из наиболее близких источников этой связи была все та же библейско-евангельская и литургическая тема “облачения в слово” в соединении с святоотеческой мифологемой любви души к Жениху-Слову»; так, в повести Гоголя «мечты Акакия Акакиевича о шинели подаются как травестия аскетического, духовного возрождения – от мертвых букв к “подруге жизни”, подлинной ризе Христовой, – в терминах духовного видения, венчаемого мистическим браком души с Христом» (Вайскопф 1993, с. 335–336). «“Облачение в слово”, как Акакия Акакиевича в шинель, – главная тема существования первого героя Достоевского» (Бочаров 1996, с. 293); «Макар Девушкин <...> был сделан сам литератором» (Виноградов 1976, с. 187). Характерно, что своим «писанием» герои «Бедный людей» подсознательно преследуют различные цели; у Варвары преобладает информативная функция, у Девушкина – коммуникативная: «Предпочитая письменную форму общения, Макар мотивирует свое нежелание прийти в гости к Вареньке нежеланием скомпрометировать ее, боязнью сплетен. Однако <...> не только в силу необходимости он прибегает к письменному общению: Девушкину, помимо всего прочего, нравится писать письма» (Виноградова 1991, с. 10–11). У героя неоднократно возникают рефлексы «сочинительства»: «А вот у меня так нету таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не опишешь. Я уж пробовал» (М., 12 июня); «Я ведь это все так написал, без всякой видимой цели и единственно для того, чтобы уведомить вас о моем благополучии» (М., 21 июня); «Я ведь это все так пишу, ангельчик мой, ради баловства, чтобы вас потешить» (М., 26 июня); «А вечером у Ратазяева кто-то из них стал вслух читать одно письмо черновое, которое я вам написал, да выронил невзначай из кармана» (М., 11 авг.); «Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все частию, чтобы сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений показать» (М., 5 сент.); «Мы опять будем писать друг другу счастливые письма <...> Займемся литературою» (М., 11 сент.); «Да еще хотел вам написать что-нибудь, только вас утруждать боюсь. Ведь я, маточка, человек глупый, простой, пишу себе что ни попало» (М., 28 сент.); «Я бы вам много хотел написать, так, каждый час, каждую минуту все бы писал, все бы писал!» (М., 29 сент.). Стилистическая динамика писем Девушкина состоит в постепенном изменении соотношения между стилями бытового, непосредственного письма – и письма остраненного, литературного; процесс формирования у героя «слога» хронологически достигает результата примерно к началу сентября (Виноградова 1991, с. 12–17).
Образ Девушкина в «эволюционном» плане может быть представлен как связующее звено, «переходный этап» между Башмачкиным и Мышкиным (Эпштейн 1988, с. 75–76; Виноградова 1991, с. 9). Но при этом эволюция героя «Бедных людей» состоит в попытке «сменить тип», уйти от «переписчика» – к «литератору», от «копииста» – к «творцу»; кстати, в отличие от Башмачкина, Девушкин, пожалуй, не может быть назван усердным работником (характерно, что сцена с «пуговкой» – одна из ключевых в романе – происходит вследствие совершенной им описки). Поскольку финал «Бедных людей» открыт, перспективы героя неясны; но вряд ли для него возможно возвращение в прежнее состояние: фигурально выражаясь, кондиции Девушкина как переписчика должны стать еще ниже, чем раньше.
«Герой стремится к “слогу”, однако самое потрясающее излагает “без слога”» (Бочаров 1974, с. 54–55): «Это будет последнее письмо; а ведь никак не может так быть, чтобы письмо это было последнее. Ведь вот как же, так вдруг, именно, непременно последнее! Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите... А то у меня и слог теперь формируется... Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше...» (М., б/д). Отказ от «слога» для того, кто им уже обладает, – вовсе не то же самое, что «первобытное» его отсутствие: такой отказ эквивалентен аффективному «обнажению», отказу от «одежды». Организация речи героя в последнем письме напоминает «поток сознания» (Виноградова 1991, с. 16); даже стилистически это трагедия в высоком смысле – наступление хаоса; коллизия «быта» и «публичности» доходит здесь до высшей точки. «В этом письме в обращении не обозначен адресат, им не может быть уехавшая Варенька – но им становится читатель. Такое “расширение адресата” в финале кажется внезапным, однако его возможность была заложена и в более ранних письмах, переходивших из разряда бытовых в разряд публицистических <...> Не писать теперь Девушкин не может, письма стали потребностью; но трагедия в том, что и писать, не имея читателя, он тоже не может» (Там же, с. 7, 16). В сущности, в последнем письме героя звучит, так сказать, «стилистический» бунт и против «литературы», которая по самой своей сути поддерживает установленный – и ненавистный – порядок вещей. Рассматривая в контексте романа «Бедные люди» отличие «гоголевского» слова от «пушкинского», С.Бочаров следующим образом характеризует последнее: «Это то невосстановимое состояние поэтического слова, которое вызвало миф о потерянном рае литературы <...> Это прямое слово, не ведающее стыда, облаченное “в первые боготканные одежды”» (Бочаров 1996, с. 295–296). Собственно, к подобному мироощущению и движется (в тенденции) Девушкин – но, конечно, его «новое» слово после совершившегося «грехопадения» уже не может быть наивно-«блаженным». Восстановление у Достоевского «синтеза пушкинско-гоголевских начал» (Там же, с. 299) в последнем письме его героя реализуется через прямое и пафосное – но «страдающее» и внутренне конфликтное слово; такое слово, в известном смысле, «антилитературно».
Подтекстное единство «Шинели» и «Бедных людей» связано и с тем, что героям обоих этих произведений приходится проходить своего рода «инициацию». Акакию Акакиевичу Башмачкину не удается выйти из «детского» состояния и приобщиться к «взрослому» миру – но в этой неудаче, по Гоголю, состоит нравственная победа героя. Что касается Макара Алексеевича Девушкина, его победа – в другом: «познав» этот мир, он «превзошел» его, претерпев «новое рождение» в «обнаженном» виде. «Непродолжительность сюжета “Бедных людей” не позволяет говорить об эволюции характера Девушкина, о его переходе из положения “маленького человека” в положение литератора как о свершившемся факте. <...> Но у романа Достоевского открытый финал. <...> Точка в судьбе Девушкина не поставлена» (Виноградова 1991, с. 17). Думается, что если перемены в характере героя и не получают отчетливого фабульно-биографического воплощения, то можно по крайней мере говорить о динамике нравственно-философской. Конечно, трудно с уверенностью сказать, хватит ли Девушкину сил на то, чтобы существовать без Варвары; однако символично, что в финале герой нанимает квартиру, в которой раньше жила героиня: ее прежняя квартирная хозяйка и добрая помощница «заместит» для него Варвару: «Я, маточка, перееду с моей квартиры на вашу старую и буду нанимать у Федоры. Я с этой честной женщиной теперь ни за что не расстанусь; к тому же она такая работящая» (М., 29 сент.). Федора – действительно, «божий дар» для обоих героев романа21: и для Макара подобный исход дела гораздо благоприятнее в практическом, житейском (а возможно, и в «творческом») плане, чем если бы Варвара отказалась выйти за Быкова.
Как мы могли убедиться, христианские реминисценции в подтексте первого романа Достоевского сложно взаимодействуют с мотивами античной мифологии. В заглавии «Бедные люди» актуализирована идея беззащитности человека перед роковым «круговоротом»; однако динамика характера главного героя содержит намек на «бунт», вроде бунта Евгения в «Медном всаднике» (ср. присутствующие в образе Быкова черты «златого тельца» – «идола», «кумира»). Разумеется, очередной цикл совершился и «бык» восторжествовал; но подобный результат уже не воспринимается как нечто само собой разумеющееся. В свете мифологического подтекста, основной пафос романа Достоевского – протест против заведенного «кругового» движения мирового «механизма», против вседозволенности «быка».
Архетипические структуры художественного сознания. Екатеринбург, 1999
1 Подобное сочетание двух культурно-мифологических «пластов» позже встретится, например, в реплике Ивана Карамазова: «Люди сами <...> виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси» (Достоевский 1988–1996, т. 9, с. 274).
2
«Девушкин видит в зеркале то, что изображает Гоголь, описывая наружность и вицмундир Акакия Акакиевича, но что сам Акакий Акакиевич не видел и не осознавал; функцию зеркала выполняет и постоянная мучительная рефлексия героев над своей наружностью, а для Голядкина – его двойник» (Бахтин 1979, с. 56).
3
При цитировании текста «Бедных людей» указываются инициал автора соответствующего письма и его дата; «Записки» Варвары обозначаются: В, Зап.
4 Филантропия Его превосходительства подозрительна также из-за иронической окраски, которую вносит ассоциация с куплетом из водевиля Д. Ленского «Лев Гурыч Синичкин», поставленного в 1839 г., опуб¬ликованного в 1840 г. и ко времени создания «Бедных людей» достаточно популярного:
Его превосходительство
Зовет ее своей
И даже покровительство
Оказывает ей.
5
Исследователь приводит определение из «Словаря фразеологизмов и иных устойчивых словосочетаний русских говоров в Сибири»: «Девочий (девий) сын, дочь. Сын или дочь девушки, не вышедшей замуж» (цит. по: Владимирцев 1983, с. 61).
6
И. Якубович полагает, что действие романа происходит в 1844 г., когда 8 апреля приходилось на субботу: «Первое письмо Макара Алексеевича написано в субботу, так как “завтра” он собирается увидеть Вареньку “у всенощной”, т. е. на воскресной церковной службе» (Якубович 1991, с. 39).
7
Характерна «преемственность» образов Девушкина и главного героя романа «Идиот» Мышкина («князя-Христа»): они связаны через мотив «переписывания» (Эпштейн 1988); кроме того, налицо сходство фамилий.
8
Эпизод с офицерами в «Бедных людях» – параллель сцены из «Станционного смотрителя» (Виноградов 1976, с. 172–173; Нечаева 1979, с. 139).
9
Значение стыда как творческого стимула было отмечено З. Фрейдом при анализе личности самого автора «Бедных людей», охваченного неудержимой страстью к рулетке: «Игра была для него также средством самонаказания. Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него еще одним патологическим удовлетворением. <...> И молодая жена привыкла к этому циклу, так как заметила, что то, от чего в действительности только и можно было ожидать спасения, – писательство – никогда не продвигалось вперед лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. <...> Когда его чувство вины было удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала затрудненность в работе» (Фрейд 1991, с. 423).
10
Яска, ясочка – звезда, звездочка и в то же время «зверок ласка, ласочка» (Даль 1980, с. 681).
11 Ср. «орнитозооморфные» фамилии в романе «Идиот»: Лев Мышкин, Ганя Иволгин, Настасья Филипповна Барашкова, Лебедев, Птицын. М. Альтман показал, что все «птицы» в этом романе имеют общие приметы, по которым выявляется их общая значимость, – все они наделены жадностью, страстью к приобретательству («хищные»): «Все три действующих лица романа (Птицын, Иволгин и Лебедев) между собой духовно близки, а двое из них (Птицын и Иволгин) еще и родственники» (Альтман 1975, с. 74). Фамилию Настасьи Филипповны – Барашкова – исследователь связывает с образом жертвенного агнца (Там же, с. 67, 70), который близок к евангельскому мотиву «птиц небесных»; характерно, что с этой героиней связана тема совращения богатым барином юной воспитанницы. Второй (пародийный) вариант мотива «падения девушки» в романе «Идиот» – история с «сыном Павлищева» Бурдовским (см.: Достоевский 1988–1996, т. 6, с. 266).
12
Как полагает И. Якубович, «строка из “стишка”, процитирован¬ная Ма¬каром, является переводом из стихотворения М.Н. Петренко “Недоля”: “Дивлюсь я на небо та й думку гадаю: Чому я не сокiл, чому не лiтаю”. Оно было впервые опубликовано в цикле стихов Петренко “Думки” <...> в альманахе “Снiп” в 1841 г. <...> Здесь же в альманахе в поэме П. Писаревского есть развернутое сравнение молодой девушки с весело порхающей в полях, лесах и небесах птицей, не имеющей своего гнезда» (Якубович 1991, с. 54).
13
Кстати, судьба самой книги «Повести Белкина» в романе Достоевского проблематизирует ситуацию пропажи – делает ее как бы «недействительной». Дело в том, что, посылая книгу Макару Алексеевичу, Варвара специально подчеркивает: «Пожалуйста, только не запачкайте и не задержите: книга чужая» (В., 27 июня), – и через несколько дней он ее аккуратно возвращает: «Отсылаю вам вашу книжку, дружочек мой» (М., 1 июля). Однако в предпоследнем письме Девушкин вдруг замечает: «У меня еще ваша книжка осталась одна, “Белкина повести”, так вы ее, знаете, маточка, не берите ее у меня, подарите ее мне, мой голубчик» (М., 29 сент.), – и Варвара отвечает: «Оставляю вам книжку» (В., 30 сент.). Скорее всего, дело в обыкновенном «недосмотре» автора романа – но, коль скоро возвращенная Девушкиным книга в то же время остается у него, можно сказать, что эта двойственность по-своему символизирует судьбу самой Вареньки в жизни Девушкина: отнятой, но навеки оставшейся «рядом» с ним (собственно, и до ее отъезда герои, физически существуя в нескольких десятках метров друг от друга, оставались как бы разделены некоей непроходимой границей). Интересно, что книгу Пушкина «достала» Федора (В., 27 июня), на квартире которой Девушкин поселяется после отъезда главной героини.
14
Данный сюжет изложен в «Метаморфозах» (Овидий 1977, с. 76–77), где нарисована и картина «золотого века», с которой подтекстно связаны воспоминания Варвары о «золотом детстве» в деревне (Ветловская 1988, с. 66–67).
15
Во время связи с Герой ее брат-близнец Зевс принимает вид кукушки; во время связи с Лето он превращается в перепела, а она – в перепелку; преследуя Леду, Зевс обращается лебедем (Грейвс 1992, с. 35, 38, 91).
16
Подобную переориентацию «западного» сюжета «на восток» видим в отрывке из ратазяевского сочинения «Ермак и Зюлейка»: судя по мотиву любви на фоне вражды «кланов» и фонетическому сходству с именами шекспировских героев, это «ориентальная» вариация на тему «Ромео и Джульетты»; ср. также название первого из приводимых Девушкиным ратазяевских отрывков – «Итальянские страсти» (М., 26 июня). Характерно, что в минуту уныния из-за угрозы быть «описанным» Ратазяевым «в тонкой сатире» в виде любовника Вареньки Макар Алексеевич, обрушиваясь на «пасквилянтов», вспоминает именно про Шекспира, заявляя, что «Шекспир – вздор, все это сущий вздор, и все для одного пасквиля сделано!» (М., 1 авг.).
17
Кстати, цель господина Быкова, предлагающего Варваре выйти за него замуж, – «иметь законных наследников», чтобы лишить наследства «негодного племянника» (В., 23 сент.). Вспомним в этой связи историю потомков мифической Европы. От Зевса она родила сыновей Миноса, Сарпедона и Радаманта, усыновленных затем критским царем Астерием. Жена Миноса Пасифая, влюбившись в белого быка, родит от него Минотавра – чудовище с человеческим телом и бычьей головой. Минос и Радамант, вместе с Эаком, станут судьями в царстве мертвых (Грейвс 1992, с. 227; МНМ, т. 2, с. 152).
18
Интересно, что в античной мифологии встречается сюжет о кровосме-сительной связи брата Макарея и сестры Канаки – детей Эола (см.: Грейвс 1992, с. 120).
19
Ср. подмеченную А.Белым параллель повести Достоевского «Хозяйка» со «Страшной местью» Гоголя: «“Хозяйка” – отклик “Страшной мести”; мотив ведьмы переходит в мотив пани Катерины (хозяйка – Катерина) <...>. Она как бы – пани Катерина, согласившаяся на брак с отцом» (Белый 1996, с. 308). Однако, как видим, мотив «брака с отцом» (и вместе с тем «брака с матерью») получает воплощение уже в «Бедных людях». Что касается самого Достоевского, то еще в начале ХХ в. общим местом в работах психоаналитиков стало утверждение, что вся сексуальная жизнь Достоевского к совершеннолетию и годам юности носит печать инцестуозной связи, а брачная жизнь в его восприятии отождествляется с распутством (Нейфельд 1925, с. 23, 37).
20
Ср. роман «Братья Карамазовы», в основе которого лежит бунт сыновей против отца.
21
Имя «Федор» – пожалуй, самое распространенное в романе «Бедные люди» (Анна Федоровна, Федор Федорович, Федора); интересно также, что инициалы двух персонажей, остающихся вместе, – Федоры и Макара Девушкина – совпадают с инициалами автора романа.
Альтман 1975 – Альтман М. С. Достоевский: По вехам имен. Саратов, 1975.
Бахтин 1979 – Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
Бем 1936 – Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского: Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой и Достоевский. Прага, 1936.
Бочаров 1974 – Бочаров С. Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Смена литературных стилей. М., 1974. Бочаров 1996 – Бочаров С. Г. Холод, стыд и свобода: История литературы Sub speciae священной истории // Библия в культуре и искусстве. М., 1996.
Вайскопф 1993 – Вайскопф М. Сюжет Гоголя: Мифология. Идеология. Контекст. М., 1993.
Ветловская 1988 – Ветловская В. Роман Ф. М. Достоевского “Бедные люди”. Л., 1988.
Виноградов 1976 – Виноградов В. В. Школа сентиментального натурализма: Роман Достоевского “Бедные люди” на фоне литературной эволюции 40-х годов // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. М., 1976.
Виноградова 1991 – Виноградова Е. М. Художественная функция эпистолярной формы в романе Ф. М. Достоевского “Бедные люди”. М., 1991. Деп. ИНИОН № 44 671.
Владимирцев 1983 – Владимирцев В. П. Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману “Бедные люди” // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1983. Вып. 5.
Грейвс 1992 – Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М., 1992.
Даль 1980 – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1980. Т. 4.
Достоевский 1988–1996 – Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 15 т. СПб., 1988–1996.
Захаров 1985 – Захаров В. Н. Система жанров Достоевского: Типология и поэтика. Л., 1985.
Лермонтов 1969 – Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. М., 1969. Т. 1.
Манн 1972 – Манн Ю. В. Пути к открытию характера // Достоевский – художник и мыслитель. М., 1972.
МНМ – Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. М., 1991–1992.
Недзвецкий 1995 – Недзвецкий В. А. Право на личность и ее тайну: Молодой Ф. М. Достоевский // Русская словесность. 1995. № 1.
Нечаева 1979 – Нечаева В. С. Ранний Достоевский: 1921-1949. М., 1979.
Фрейд 1991 – Фрейд З. «Я» и «Оно». [В 2 т.] Тбилиси, 1991. Кн. 2.
Эпштейн 1988 – Эпштейн М. Князь Мышкин и Акакий Башмачкин: К образу переписчика // Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX–XX веков. М., 1988.
Якубович 1991 – Якубович И. Д. Достоевский в работе над романом “Бедные люди” // Достоевский: Материалы и исследования. Л. 1991. Вып. 9.
Somerwil-Ayrton 1988 – Somerwil-Ayrton Sh. K. Property and Power in the early Works of Dostojevskij. Amsterdam, 1988.
